Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна
Дороти говорила так каждый четверг уже почти двенадцать месяцев.
– На этой неделе она дважды глаза открывала. По-моему, это отличный знак. Ты как считаешь?
– Ну конечно.
В начале зимы, когда Талли только начала открывать глаза, она так и думала. Когда это случилось в первый раз, Мара вообще дышать перестала. Она позвала Дороти, наклонилась к Талли и принялась уговаривать: «Ну давай же, Талли, возвращайся…»
Мара приподняла сумку:
– Я тут ей кое-что почитать принесла.
– Отлично, просто чудесно! А я тогда пока в огороде покопошусь, в августе дел там невпроворот. Лимонаду хочешь? Домашний, сама приготовила.
– Еще бы!
Следом за Дороти она прошла по тщательно прибранному дому. С балок на потолке свисали пучки сухой лаванды, на столах и тумбочках, в щербатых графинах и ведрах, стояли душистые розы. Дороти скрылась на кухне и вернулась с запотевшим стаканом.
– Спасибо.
Их взгляды встретились, а через миг Мара кивнула и по длинному коридору направилась в комнату Талли. Солнечный свет бликами рассыпался по синим стенам, отчего казалось, будто вокруг океан.
Талли лежала на слегка приподнятой медицинской койке – глаза закрыты, рыжеватые с проседью волосы растрепались, лицо бледное. Тело до шеи прикрыто кремовой простыней. Грудь поднималась и опускалась. Какой же умиротворенный у нее вид! Как всегда, на долю секунды Маре показалось, будто Талли того и гляди откроет глаза, широко улыбнется и скажет: «Привет».
Пересилив себя, Мара шагнула вперед. В комнате пахло лосьоном для рук – этот аромат гардении Дороти обожала. На тумбочке лежал потрепанный томик «Анны Карениной», которую Десмонд вот уже несколько месяцев читал Талли вслух.
– Привет, – поздоровалась Мара. – Я снова поступила в университет, скоро уезжаю. Но ты и так в курсе, я уже несколько месяцев только об этом и болтаю. В Лойола Мэримаунт. Это в Лос-Анджелесе. Представляешь? Думаю, небольшой университет мне в самый раз.
Мара замолчала. Не за этим она сюда пришла сегодня.
Тянулись месяцы, а Мара все верила в чудо. И сегодня она приехала попрощаться.
И кое-что еще сделать.
Боль у нее в груди, и без того огромная, все росла и росла. Мара подошла к стулу у кровати, села и придвинулась ближе.
– Ты ведь из-за меня в аварию попала, да? Потому что я повела себя как последняя тварь и продала историю о тебе в тот журнал. Растрезвонила всему миру, что ты на таблетках сидишь.
Повисшее молчание точно утягивало Мару в пустоту. Доктор Блум, да и все остальные тоже убеждали ее, что случившаяся с Талли трагедия – не ее вина, и тем не менее поверить в это у Мары не получалось. Каждый раз, навещая Талли, она просила у нее прощения.
– Вот бы нам с тобой все заново начать. Мне тебя так не хватает.
Она вздохнула, потянулась за сумкой на полу и достала свое главное сокровище. Мамин дневник.
Чуть подрагивающей рукой открыла дневник. «История Кейти» – было выведено размашистым почерком Талли.
Мара смотрела на эти два слова. Почему она до сих пор боится прочесть дневник? Каждый раз при мысли о том, что она узнает последние мысли матери, на нее накатывала дурнота.
– Я пообещала ей это прочесть, когда буду готова. Я не сказать чтобы готова, да и ты сейчас – не совсем ты, но я скоро уеду, и доктор Блум говорит, что пришло время. Она права. Время пришло… Ладно, начнем.
Паника всегда ощущается одинаково. Сперва в желудке образуется тяжесть, затем подступает тошнота, а за ней – какая-то судорожная спертость в легких, которая не проходит, сколько ни вдыхай. Но повод для страха каждый день новый – я никогда не знаю заранее, что спровоцирует панику. Может, поцелуй мужа с привкусом грусти, которая надолго осядет в его глазах. Порой я замечаю, что он уже горюет обо мне, уже скучает, хотя я еще рядом. Но куда хуже то, как Мара безропотно соглашается со всем, что я говорю. Что угодно отдала бы за старую добрую ссору с воплями и хлопаньем дверей. Вот что я хочу тебе сказать первым делом, Мара: в этих ссорах – сама жизнь. Ты боролась за свободу, за возможность не быть только дочерью, еще не зная толком, кто ты, а я боялась тебя отпустить. Это замкнутый круг любви. Увы, тогда я этого не осознавала. Твоя бабушка как-то сказала, что я пойму, как тебе жаль, гораздо раньше, чем ты поймешь это сама, и она оказалась права. Я знаю, что ты сожалеешь о некоторых своих словах так же, как я сожалею о том, что сама наговорила в сердцах. Но это уже неважно. Я хочу, чтобы ты это знала. Я тебя люблю и знаю, что ты любишь меня.
Но ведь и это всего лишь слова, правда? Я хочу пойти дальше. И если ты согласишься меня потерпеть (я уже много лет ничего не писала), я расскажу тебе одну историю. Это моя история, но и твоя тоже. Она началась в 1960 году в одном обшитом вагонкой фермерском домике, построенном на холме возле пастбища. Но по-настоящему интересной она стала в 1974-м, когда в доме напротив поселилась самая крутая девчонка на планете…
Мара погрузилась в рассказ о четырнадцатилетней девочке, над которой смеялись в школьном автобусе и которая находила отдушину в вымышленных книжных героях.
Меня дразнили Чмоларки, высмеивали мою одежду, спрашивали, не ослепла ли я, раз так уродски оделась, а я в ответ ни слова не говорила и лишь крепче прижимала к груди обернутые в коричневую бумагу учебники. В тот год моими лучшими друзьями были Фродо, Гэндальф, Сэм и Арагорн. Я воображала себя героиней сказочных приключений.
Мара прекрасно представляла это: однажды звездной ночью непопулярная девочка подружилась с другой девочкой, такой же одинокой. И несколько случайно брошенных слов положили начало дружбе, которая навсегда изменит жизнь обеих.
А еще мы считали себя первыми красотками. Ты уже доросла до этого, Мара? Это когда слепо копируешь всякие модные веянья, но, глядя в зеркало, видишь лишь слегка приукрашенную версию себя самой. Такими были для меня восьмидесятые. Разумеется, Талли полностью отвечала и за мой гардероб…
Мара дотронулась до своих темных волос, вспоминая те времена, когда волосы были розовые и укладывала она их гелем.
Наша встреча с твоим отцом получилась волшебной. Не для него – не с самого начала, – а для меня. Иногда, если повезет, ты смотришь в чьи-то глаза и видишь все свое будущее. Как же я желаю вам, дети, такой же любви – не соглашайтесь
