Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна
Я всех президентов выучила. Ты все еще хочешь, чтобы я стала президентом?
Почему ты не возвращаешься?
Дороти отчаянно хотелось отложить альбом, каждое слово ранило ее в самое сердце, однако остановиться она была не в силах. Перед глазами проходила жизнь ее дочери, доверенная бумаге. Дороти читала сквозь непрерывно катящиеся слезы, читала и перечитывала каждую записку, открытку, вырезку из школьной газеты.
Поток писем прервался в 1972 году. Ни обиды, ни обвинений в них так и не появилось – они просто-напросто взяли и закончились.
Дороти перевернула последнюю страницу и увидела маленький синий конверт, приклеенный к обложке. Он был запечатан и подписан: «Дороти Джин».
У нее перехватило дыхание. Дороти Джин – так ее называл лишь один человек.
Она медленно открыла конверт и взволнованно произнесла:
– Тут письмо от моей мамы. Ты знала об этом, Талли? Или она наклеила конверт, когда ты уже махнула на меня рукой?
Она вытащила из конверта листок бумаги, тонкий и мятый. Возможно, письмо смяли, а потом снова разгладили.
Дорогая Дороти Джин!
Я всегда надеялась, что ты вернешься домой. Много лет я молилась, просила Господа вернуть тебя мне. Я убеждала Его дать мне еще один шанс – и тогда я не буду жить с закрытыми глазами.
Но ни Бог, ни ты не прислушались к старушечьим молитвам. Ни тебя, ни Его я не виню. Некоторые ошибки нельзя простить, правда ведь? Проповедники тут врут. Я вышила столько библейских высказываний. Лучше бы сказала тебе одно-единственное слово.
Прости. Такое короткое, всего шесть букв. А у меня так и не хватило сил его произнести. Я ни разу не попыталась остановить твоего отца. Не смогла. Слишком боялась его. Мы с тобой обе знаем его любимый способ тушить сигареты, да?
Я умираю, угасаю, несмотря на все мои надежды тебя дождаться. С Талли у меня все получилось лучше, чем с тобой. Знай об этом. Бабушка из меня вышла более удачная, чем мать. Свой грех я унесу с собой в могилу.
Просить у тебя прощения, Дороти Джин, я не осмелюсь. Но я очень раскаиваюсь. Знай это.
Если бы только можно было начать заново.
Если бы.
Дороти смотрела на расплывающиеся перед глазами фразы. Она всегда считала себя единственной жертвой в родительском доме. Но, получается, их было двое.
Трое, если считать Талли, чью жизнь разрушила злоба ее деда, – возможно, не напрямую, и тем не менее все же разрушила. Три поколения женщин, которых сломил один и тот же мужчина.
Дороти глубоко вздохнула и подумала: «Ладно».
Только и всего. Ладно. Это ее прошлое.
Прошлое.
Она посмотрела на дочь. Та была словно спящая принцесса из сказки – волосы отросли, кожа разгладилась, и Талли выглядела совсем молодой.
– Больше никаких тайн, – сказала Дороти. Прошептала.
Она расскажет Талли все, прочитает покаянное письмо матери. Это станет рождественским подарком для дочери. Она будет сидеть подле дочери и рассказывать свою жизнь – продолжит с того места, где остановилась в больнице. А потом она все запишет – на тот случай, если Талли понадобится для мемуаров. Она больше не будет стыдиться себя и своего тайного прошлого, хватит бегать от собственных и чужих ошибок. И тогда, возможно, Талли очнется.
– Хочешь послушать, Талли? – спросила Дороти.
Она беззвучно молила дочь ответить.
Лежащая на кровати Талли размеренно дышала.
Глава двадцать седьмая
В том году зима, похоже, и не думала заканчиваться. Серые дни следовали один за другим, словно грязные простыни на веревке. Небо темнело от распухших туч, а те время от времени проливались дождем, который раскрашивал черным поля, добавлял вязкости почве и пропитывал ветви кедров влагой, так что те повисали, будто мокрые рукава. Но потом наступила весна с ее первым солнцем, и поля долины Снохомиш подернулись зеленью, деревья распрямились и потянулись к свету, хвойные макушки налились нежно-зеленой порослью. Вернувшиеся за одну ночь птицы галдели и суетились в полях, выискивая во влажной земле жирных розоватых червяков.
К июню местные жители уже позабыли и зимнюю тоску, и весеннее нетерпение. В июле, когда заработали фермерские рынки, отовсюду слышались жалобы на то, каким жарким выдалось лето.
Подобно цветам у них в палисаднике, серые зимние месяцы Мара набиралась сил или искала ту силу, которая всегда жила в ней.
Уже шел август – время смотреть вперед, а не оглядываться назад.
– Ты точно хочешь туда одна поехать? – спросил отец.
Она закрыла глаза и прижалась к нему, а он обхватил ее руками.
– Да, – кивнула Мара.
Если в чем-то она и уверена, то в этом. У нее есть о чем рассказать Талли, но Мара все медлила и ждала чуда, вот только ждала, похоже, зря.
После аварии прошел почти год, всю зиму и весну Мара готовилась к университету. Накануне вечером она помогала отцу работать над фильмом о бездомных детях и пересмотрела бесконечное множество кадров с несчастными брошенными детьми – впалые щеки, пустые глаза и напускная храбрость обжигали душу. Мара знала, как ей повезло, ведь она-то дома. В безопасности. Она так и сказала: «Я рада, что вернулась».
Однако кое-чего она еще не сделала.
– Я дала маме обещание и сдержу его.
Отец поцеловал ее в макушку.
– Я тобой горжусь. Я тебе это уже говорил?
Она улыбнулась:
– Каждый день после того, как я избавилась от розовых волос и пирсинга.
– Но причина-то не в этом.
– Знаю.
Он проводил ее до машины:
– Аккуратнее на дороге.
Сейчас эти слова значили для нее намного больше, чем прежде.
Мара кивнула и села за руль.
В этот чудесный летний день туристы ручейком стекали с парома и двигались дальше, по тротуарам Уинслоу. По другую сторону залива движение, как обычно, было плотным, и машина Мары медленно ползла в северном направлении.
В Снохомише она свернула с шоссе на улицу Светлячков. Из машины Мара вышла не сразу – сперва просто сидела и смотрела на серую сумку «Нордстром» на соседнем сиденье. Наконец она взяла сумку, вышла из машины и направилась к двери.
В воздухе висел свежий аромат зреющих на солнце яблок и персиков. Отсюда Мара видела, что в огороде у Дороти уже алеют помидоры, наливаются стручки фасоли и шапки брокколи.
Не успела она постучать, как дверь открылась. На пороге стояла Дороти в цветастой тунике и мешковатых штанах.
– Привет, Мара. Она тебя ждет. –
