Мастер - Колм Тойбин
Вскоре пришел ответ от Андерсена – корявым почерком, со множеством ошибок он писал что и впрямь намерен заехать погостить. Несмотря на краткость письма и примитивность эпистолярного стиля, в этих торопливых, сбивчивых предложениях звучал подлинный голос Андерсена, искренний и полный бурных эмоций. Генри обнаружил, что не в силах расстаться с письмом, и огромным усилием воли принудил себя наконец его отложить. Но он не мог совладать со своим воображением, мысленно размещая мощное тело Андерсена в садовом кресле, под раскидистой старой шелковицей, представляя, как мягкий солнечный свет нежит их лица. В столовой, питаясь в полном одиночестве, он усаживал Андерсена напротив себя и позволял им обоим засиживаться за графином подольше, прежде чем подняться в гостиную, и не возражал против того, что речи Андерсена становятся слишком сумбурными или хвастливыми. Он надеялся на его приезд до конца лета – чтобы они смогли разделить долгие светлые вечера, чтобы, отваживая прочих, они наслаждались обществом друг друга и чтобы Андерсен приучился к жизни в более сдержанных масштабах.
Он решил, что было бы неплохо отремонтировать маленькую студию, которая являлась частью его владений и выходила окнами на Уочбелл-стрит. Когда они с Андерсеном окончательно согласовали дату его приезда, он принялся воображать своего друга в этой мастерской, представлять себе, как тот, увидев плодотворные труды Генри в садовом кабинетике в летние месяцы, привыкнет к мысли, что эта студия легко могла бы стать его рабочим ателье на определенный сезон. Он нашел ключ от студии, изучил ее план и убедил себя, что, если Андерсен и архитектор Уоррен поладят, можно будет переоборудовать студию в скромную и современную мастерскую скульптора. Он упивался мыслями об одиноком счастье грядущих дней, пока он будет писать новый текст, зная, что неподалеку скульптор Андерсен творит в камне. Да, он сознавал, что принимает желаемое за действительное, что надежды его преждевременны и что нарисованная в его воображении картина совместного созидания весьма нереалистична, но эти видения позволяли ему проживать дни в сладостной легкости и строить прочие планы со счастливой уверенностью.
По мере того как близилась дата приезда Андерсена – хотя скульптор и предупредил, что, завернув в Рай по пути из Рима в Нью-Йорк, погостит у него лишь пару дней, – Генри постоянно с ужасом думал о неизбежном моменте расставания и в то же время мечтал, как будет встречать Андерсена на станции, и выдумывал разные способы его развлечь. Должно быть, другие тоже испытывают подобные чувства, размышлял он; его отец, вероятно, чувствовал то же самое после знакомства с его матерью, и, очень может быть, с тем же чувством Уильям ожидал, согласится ли Алиса выйти за него. Он недоумевал, отчего это состояние колдовского оцепенения овладело им настолько полно: в силу его почтенного возраста или потому, что Андерсен пробудет здесь совсем недолго, а возможно, оттого, что не суждено сбыться ничему из того, что Генри себе навоображал. Прогуливаясь по Раю пешком или на велосипеде, на каждого встречного он смотрел, гадая, переживал ли этот прохожий такое же нежное томление, такое же восторженное напряжение всего существа, дожидаясь чьего-либо приезда.
Решение Андерсена не затягивать визит дало Генри – помимо разочарования и крушения его иллюзий – возможность испытать вновь, но на этот раз гораздо острее, ту обреченность, что неизменно сопровождала любые его привязанности. Словно пытаясь прогнать боль грядущей разлуки, он снова и снова вызывал в памяти время, проведенное с Полем Жуковским в Париже более двадцати лет назад. Как же часто Генри воскрешал ту ночь в памяти, она не оставляла его, не давала ему покоя своей драматичностью и окончательностью. Он вспоминал, как бесконечно кружил и кружил у дома Поля, думая, что вот-вот уйдет, растворится в вечернем тумане, вернется в мрачное убежище своей парижской квартиры, но вместо этого лишь подходил ближе. Он стоял на тротуаре, когда наступила ночь и туман превратился в дождь. И хотя сама эта мысль вызывала у него дрожь, он не мог заставить себя перестать думать о том, что могло бы тогда случиться. Стоя там и ожидая неизвестно чего, он смотрел вверх, на окно Поля, четко обозначенное светом лампы, и из последних сил удерживал себя от того, чтобы перейти через улицу и показаться ему на глаза. Это казавшееся бесконечным бдение под окнами закончилось поражением. Многие годы оно преследовало его в самые неожиданные моменты, например сейчас.
Берджесс Нокс уже привык к гостям, особенно в летние месяцы, а новые слуги, которых Генри нанял после ухода Смитов, проявляли неизменную готовность радушно принимать вялый ручеек давних его друзей и родственников, стекающихся в Лэм-Хаус. От природы Берджесс Нокс не был любопытен; он предпочитал воспринимать все как есть. Но накануне приезда скульптора он то и дело приставал к Генри с разными смущенными и сбивчивыми уточнениями по части привычек и предпочтений мистера Андерсена.
В день, когда нужно было встречать поезд Андерсена, Генри увидел, что Берджесс Нокс слоняется по комнате для завтраков, а потом застал его праздно торчащим у дверей своего кабинета. От него не укрылось, что Нокс одет куда тщательнее обычного, он по-новому подстригся и как будто сделался куда расторопнее. Генри улыбнулся при мысли о том, что его смутные мечтания и надежды передались его домашним. В семь часов Берджесс Нокс уже стоял перед дверью чуть ли не по стойке «смирно», а рядом стояла наготове его тележка – точно пушка, готовая к выстрелу.
Андерсен начал говорить, как только вышел из вагона. Ему вздумалось перезнакомить Генри со всеми своими попутчиками, а когда поезд тронулся, он не раз обернулся, чтобы помахать им на прощание. Берджесс Нокс, позаботившись о багаже Андерсена и разместив его на тележке, с этой минуты не сводил преданных глаз с хозяина и ни разу, насколько мог заметить Генри, не взглянул в сторону гостя, а позже, в Лэм-Хаусе, постоянно его избегал, словно боялся, что Андерсен его укусит.
Скульптор расхаживал по дому, осматривая его без особого энтузиазма, будто бывал уже здесь много раз и все это видел. Даже бюст графа Бевилаквы
