Мастер - Колм Тойбин
Мысль о том, что он опубликовал несколько книг, которые сейчас никто не читает и не видит причин ссылаться ни на одну из них, каким-то образом рождала в нем ощущение, что сам он принадлежит истории, прошлому и ему, подобно Андерсену с его сверстниками, следует присягнуть на верность будущему. Именно это чувство заставило его наконец с тяжелым сердцем приготовиться к возвращению домой – и тут же в его сердце зародилась нежность к Андерсену и страстное желание увидеть его в Англии. Эта нежность возникла еще и благодаря впечатлению, становившемуся от каждой новой встречи с Андерсеном все сильнее – а порой в эти недели они виделись дважды в день, – впечатлению, будто молчание молодого скульптора и то, как он словно бы тяготится беседой, свидетельствуют об его одиночестве и отчаянной потребности в одобрении, чего создание монументов никак не могло утолить. Видел он и что его привязанность к Андерсену, то, как он изучает его слова и движения, чрезвычайно занимают самого скульптора, хотя тот не обращал особого внимания на Генри, очевидно думая, что он в этом не нуждается. К примеру, Андерсен никогда не напоминал о сцене, разыгравшейся на протестантском кладбище, и вообще, казалось, предпочитал думать, что одиночество писателя является ключевым аспектом его творчества. От Генри ему требовался лишь интерес Генри к нему; он как бы открыл себя для регулярного пристального наблюдения, подобно собору, открывающему двери для молитвы. Андерсен был одновременно и озадачен, и очарован самим собой. Его невероятный талант и его грандиозные амбиции, его происхождение, его страхи и его маленькие горести стали темой ежедневных нескончаемых разговоров, невинных и самовлюбленных. Он говорил, но не слушал; Генри заметил, как вдумчиво он пользуется своим молчанием, зная, какое глубокое впечатление оно производит на других. Молодой человек сам был инстинктивно насторожен тем, как перемены в его темпераменте – насколько мягким могло стать выражение его глаз или насколько сильным и властным он мог показаться в иных обстоятельствах, – по словам Генри, привлекают к нему людей. А когда они сходились ближе, Андерсен сам не знал, что делать с этими людьми, знал лишь, что не желает лишиться власти над ними. Он жаждал их безоговорочного внимания и уважения, возможно даже любви – а уверившись, что завоевал их, отвечал на это приветливым равнодушием.
Однако ревнивее всего он относился к возможности прославиться на поприще скульптора, тут он становился алчным и безжалостным, подобно хищному зверю; мастерская была его охотничьими угодьями, он рыскал в поисках добычи, неустанно работал над своими огромными фигурами, высвобождая их из камня, сглаживая торсы, бедра и чресла, но никогда не прорабатывая лица, словно его ничуть не интересовало, что может раскрывать или, наоборот, скрывать человеческое лицо, и под мягкой чистой красотой его собственного лица по большей части таилась пустота; это завораживало Генри, и чем чаще он находился в обществе молодого скульптора, тем настойчивее пытался представить себе, каким становится это лицо, когда они порознь, и это интриговало и раздражало и отнимало слишком много времени и сил.
Готовясь к отъезду из Рима, он задумался, не переоценил ли серость и провинциальность своей жизни в Лэм-Хаусе. Андерсен одобрительно кивнул, когда он объяснил свою потребность в такой жизни и желание вернуться к ней, но ведь сам Андерсен, как было известно Генри, покинул Ньюпорт и приехал в Рим отнюдь не в поисках серости и провинциальности. В обществе, где он вращался, им восхищались с таким энтузиазмом, которого трудно было бы добиться в Ньюпорте или Рае. Генри подумал, что в будущем это может стать проблемой молодого скульптора – возможность неудачи и осуждения, вынужденное одиночество. И как он справится с этим вызовом? Генри представил себе лицо Андерсена, сосредоточенного на работе, как его взгляд становится все более самоуглубленным, высказывания – сдержаннее и точнее, а статуи уменьшаются в размерах, становятся изящным и утонченным свидетельством того, как много трудился и как много перечувствовал их создатель. И с годами, пока будет происходить это преображение, для Андерсена, размышлял Генри наконец перестанет иметь значение, кто им восхищается или где он живет.
Накануне отъезда Генри у Эллиотов собралось человек двадцать его знакомых. Он проявил максимум осторожности, чтобы появиться и удалиться на собственных условиях, участвовал в общем разговоре и беседовал со многими из приглашенных, в то же время не выпуская из виду Андерсена. В конце концов он нашел возможность пообщаться с ним наедине, но им помешала Мод Эллиот, которая начала прохаживаться насчет их задушевной дружбы. Она, думал Генри, плоть от плоти своей семейки, мастеров искусного намека; ее мать, ее тетка, ее дядя-писатель, все они славились своим умением избегать замалчивания неудобных вопросов и не имели обыкновения оставлять свои мысли невысказанными. Поднятая бровь и острое словцо – их наследственные черты, думал он, пока Мод Эллиот уводила от него Андерсена, спрашивая на ходу, был ли у него когда-либо такой внимательный друг, как мистер Джеймс. А потом, загнав Генри в угол, ясно дала понять, что никуда он от нее не денется, пока она не выскажет все, что у нее на уме.
– Уверена, что его матушка с нетерпением ожидает его возвращения в Ньюпорт, более того, я точно это знаю, но мы намерены придержать его при себе, – говорила Мод. – Все жаждут его общества, в этом секрет его привлекательности. Полагаю, вы каждый день навещали его мастерскую.
– Да, – ответил Генри. – Я восхищаюсь его трудолюбием.
– И тем, что, возможно находитесь в обществе гения? Вы должны были знать его еще до вашего приезда в Рим, полагаю, он довольно известен и за пределами Италии.
– Нет, я познакомился с ним только в вашем доме.
– Но вы же слышали о нем? Он-то о вас был наслышан.
– Я ничего раньше о нем не знал.
– О, я уверена, что лорд Гауэр о нем упоминал – он так восторгался его работами, будучи в Риме.
– До сегодняшнего дня я никогда не слышал и о лорде Гауэре, – признался Генри.
– Ну, он пишет на разные темы, и еще он страстный коллекционер. Настолько увлеченный, что проникся обожанием к нашему молодому скульптору, ежедневно с ним виделся и даже хотел забрать его с собой. – Она заговорила доверительным заговорщическим тоном. – Я слышала, лорд Гауэр хотел его усыновить и сделать своим наследником. Он невероятно богат. Но Андерсен не захотел его, или не захотел быть усыновленным, или
