Девочки в огне - Робин Вассерман
Порой, особенно в те первые дни, мы задавались вопросом, возможна ли вообще подобная жизнь, нарисованная с такой живостью и отчаянием, – почти реальная, только лучше. Стало труднее, когда нашли тело.
* * *
Иногда мы плачем под душем. Мы плачем только под душем, оставаясь в одиночестве, надежно укрытые друг от друга.
* * *
Разумеется, мы пошли на похороны. С нами никто не разговаривал. Конечно, на нас пялились. Глаз не могли отвести. Никки сама свела счеты с жизнью, никто не сомневался. Но она совершила самоубийство в Хеллоуин, в вагоне, изрисованном сатанинскими символами, именно тогда, когда ее одноклассницы заделались сатанистками и наложили проклятье на половину класса, она умерла через год после Крэйга, и здесь усматривали руку дьявола. Не пялились только родители и брат Никки. Они сидели в переднем ряду, опустив головы. Отец плакал. Мы тоже хотели, но не могли.
* * *
Возможно, в глубине души нам даже нравилось. Кому не хочется быть знаменитым? Кто откажется втайне наслаждаться страхом толпы, наполовину убежденной в том, что перед ней лидеры подпольной сатанинской клики, которые мечтают напиться крови их детей? Вас боятся, и в этом все же есть крошечное удовольствие, даже когда знаешь, что они правильно боятся.
Самое противное, что им тоже нравилось. Это чувствовалось по уличным проповедям, по едва скрываемой гордости за собственную прозорливость. Если в городе и существовала подпольная клика, то она состояла именно из тех, кто теперь преисполнился тайного ликования: священники, директор школы, автор передовиц в местной газете, полицейские, «эксперт»-мозгоправ, привезенный из Харрисберга для консультации по культам, участники телевизионных ток-шоу. Мы слышали, что после визита Херальдо в Батл-Крик мать Кейтлин Дайер устроила вечеринку с просмотром, где подавали семислойный соус, как на Четвертое июля. Нас не пригласили.
Мы сочувствовали детям, которые морщили маленькие личики, пытаясь вспомнить, во что их учили верить; взрослые старались скрыть, что их неприлично возбуждает мысль о якобы свирепствующей в Батл-Крике шайке сатанистов, которые похищают малышей из кроваток, суют в холщовые мешки, пичкают колой с ЛСД и заставляют разыгрывать библейские сцены, надев окровавленные отрезанные головы свиней и козлов.
Мы жалели Джесси и его друзей-металлистов. Разумеется, и мы хлебнули дерьма, но девочкам всегда легче. Мы считались безобидными. Джесси же на следующий день после обнаружения тела Никки подвергся нападению и был так жестоко избит, что в больнице его собирали по кусочкам. Дилан резко поумнел и слинял в Висконсин с новой женой и детьми своего бездельника-отца. Марк бросил школу, нашел работу на загородной бензоколонке и прославился тем, что поливал придурков неэтилированным бензином.
Нас мучили угрызения совести.
* * *
В ожидании выпуска мы жили в одной комнате. Наши родители не возражали; после происшествия с Никки они решили, что лучше так, чем на улице. Мы спали бок о бок. Менялись одеждой. Мы были вместе, снова и навсегда.
Когда-то мы мечтали, чтобы нас заметили. Видели в этом спасение. Но теперь это превратилось в наказание. Мы не могли отмахнуться от того, что натворили и кем стали. Не могли спрятаться. Мы видели слишком много.
Мы не выносили друг друга, но приходилось оставаться на виду: так безопаснее. Наша тайна должна была остаться тайной, а значит, мы вечно будем следить друг за другом. Мы видели сны наяву, вспоминая звуки, которые она издавала, истекая кровью, – китовую песнь боли.
Мы мечтали избавиться друг от друга; мысль об освобождении приводила нас в ужас. Мы понимали, что можем спасти друг друга, что мы одни-одинешеньки; мы знали, кто виноват, и ненавидели друг друга за это.
В те бесконечные дни мы по-прежнему катались на машине. Всегда бесцельно. Лишь бы подальше. Мы уезжали в пустоту, потом расстилали покрывало и лежали в поле с мертвыми подсолнухами. От горизонта до горизонта простиралось сплошное ровное пространство, лишь высохшие бурые стебли качались на ветру, подтверждая, что мы одни во всем мире: только здесь мы могли спокойно поговорить, даже если не хотелось разговаривать. От нас пахло одним и тем же кондиционером и зубной пастой; мы носили одежду друг друга.
Жужжание и стрекот насекомых. Покрытая мурашками кожа. Весна уже подступает, но слишком медленно. Размеренно и громко тикают секунды. Словно живешь в дедушкиных часах.
Мы говорили о том, что уедем при первой же возможности, как только пройдет достаточно времени, чтобы отъезд не выглядел бегством. Мы обсуждали свою будущую берлогу с бисерными занавесками и суровых гитаристов с жилистыми от постоянного бренчанья руками, впалыми «героиновыми» щеками и отсутствующим взглядом, притворялись, что до сих пор хотим этого, и верили, что заслуживаем.
Мы говорили про дьявола и про то, существует ли он. Если есть дьявол, то должен быть и Бог, а мы понимали, что его нет. Однажды договорились до того, что Бог и дьявол – одно и то же, что они заключены в священном звуке Куртова голоса, но мы его больше не слушали, поэтому не знали наверняка. Да и не важно. Мы в них больше не нуждались, ни в нашем боге, ни в нашем дьяволе. Теперь мы понимали, что нам суждено стать религией друг друга, поклоняться друг другу.
* * *
Когда пришло время, мы уехали. Именно так, как планировали: под покровом ночи, побросав сумки в багажник и направившись на запад. Мы не поехали в Сиэтл.
