Пророки - Роберт Джонс-младший
Струйки крови по груди Самуэля побежали быстрее. Петлю набросили ему на шею, голова не держалась. Опухшие глаза пока еще видели — видели, как мечется по хлопковому полю скот. Уже одно это зрелище радовало. Но Самуэль разглядел и другое — сжатые кулаки, застрявшие в глотках крики, глаза, опущенные, чтобы никто не мог прочесть, что в них написано. И все это придало ему сил, чтобы улыбнуться в последний раз.
Наконец его вздернули. В горле что-то забулькало, ноги, внезапно ожившие, когда за телом пришла смерть, задергались в воздухе, а руки судорожно вцепились в петлю. И хотя поджечь его еще не успели, он чувствовал, что горит. Джеймс запалил факел. Теперь оставалось только гадать, пустит ли он его в дело сразу или немного выждет.
Все вокруг закрасилось алым и, постепенно наливаясь лиловым, перетекало в синий. Затем — в черный. С губ Самуэля сорвался последний хрип, обернувшийся словами. Вернее, одним словом. Именем. Оно чудом пробралось по вздувшимся на глотке венам и слетело с распухших, бледнеющих, покрытых слюной губ. Никому и невдомек было, что последний вздох Самуэля окрасила радость — та, что досталась ему по чистой случайности, та, которую у него намеренно отобрали. Имя. Простое короткое имя.
— Зай!
Оно вылетело у него изо рта, за ним хлынула кровь, и ноги тут же перестали дергаться. Джеймс облил тело Самуэля маслом и поднес к нему факел. Взвилось пламя. Никто из присутствующих не издал ни звука.
Кроме Пуа.
1:2
Она потеряла сознание. Наверное, это лучший способ почтить память умершего. Особенно если ты ему нравилась — конечно, не так, как мечталось, но все же нравилась от всего его чистого искреннего сердца. И рухнула Пуа не под тяжестью того, что их связывало, но представив все то, что могло между ними случиться.
Сара бросилась к ней, обхватила руками и негромко зашептала что-то в ухо. Знала, что так им удастся обрести связь с чредой женщин из прошлого, отважно встретивших свою судьбу. А отвага им сейчас уж точно не помешает.
Кто будет первым? Неужели придется ей? Похоже, женщинам всегда выпадает становиться разумом и сердцем, бросать первое копье, выпускать первую стрелу, расчищать первую дорогу, проживать первую жизнь. Много сил на это уходит, вот почему сейчас им так нужен отдых. Так и подмывает бросить все, оставить на берегу реки на милость жадному прибою. Пускай, если хочет, забирает все и уносит. Может, кто другой выудит из воды и натянет на себя.
Но нет.
Такого никогда не случится. Быть женщиной — трудный, одинокий путь. Глубокой ночью ты шагаешь навстречу ветру по ухабистой дороге, окаймленной густыми дебрями, из которых доносится дикий вой и следят за тобой чужие глаза. От ужаса из головы вышибает все мысли, а те, которым все же удается в ней задержаться, никак не озвучишь. Вот почему женщинам нельзя оставаться безоружными. Пока у них есть зубы, они способны постоять за себя, а беззубым лучше прихватить с собой острую палку или тяжелый камень.
1:3
Мэгги тоже это знала, доказательством тому служило застывшее на ее лице невозмутимое выражение. Обхватив руками живот, она старалась сохранить память именно там, где ей самое место. До чего же это странно, когда нечто крошечное у тебя внутри разрастается до таких огромных размеров, что, кажется, сердце вот-вот разорвется. Ты заранее готовишься, зная, что однажды то, чему ты сама дала жизнь, у тебя отберут, используют, осквернят и скажут, что так и должно быть. А тебе не останется ничего другого, кроме как умереть вместе с ним.
«Что ж, да будет двойная смерть!»
Нет, не в том дело, что Самуэль напоминал ей кого-то, он сам был для нее кем-то. Частичкой ее плоти, которой суждено было кувыркаться и хохотать отдельно от ее тела. До чего же это было больно! Пришлось затолкать все связанное с ним в ту часть души, что выдержала бы тяжелую ношу и не дала ей просочиться обратно.
«Мой последний малыш. Последний оставшийся у меня ребенок».
Все на свете призывало ее помнить, но иногда, чтобы выжить, нужно забыть. Так ей Сам Айо говорил. Он рискнул жизнью, чтобы помешать им сделать с Мэгги то, что сотворили с ним самим. Широко распахнув глаза и сжав кулаки, пожертвовал своим телом, к которому Мэгги так любила прикасаться, зная, что однажды за это поплатится. Мира не бывает — лишь затишье между боями. Айо у нее отняли. И Самуэля он так и не увидел, только целовал ночами ее раздувшийся живот и разговаривал с ним на неизвестном Мэгги наречии. Однако отдельные фразы она все же разобрала.
— Я есть радость!
Сейчас они прилетели к ней и закружили над головой, как птички. Те слова, произнесенные его голосом. Но вскоре их смыли другие — слова из языка ее матери, и кричал их голос, очень похожий на ее собственный. Эти слова она помнила.
Мэгги вытянула вперед руки. Люди принялись оглядываться на нее, но сама она смотрела только вперед. Там, спиной к ней, стоял Пол. Стоял и спокойно смотрел, как горит, покачиваясь на ветке, тело ее сына. Как Мэгги ни любила отца Самуэля, она тогда решила отказаться от ребенка. Отдала мальчика на плантацию, не желала испытывать привязанности, из которой со временем вырастет только ненависть. Вот что стиснуло ее сейчас. Ненависть. Как же приятно от нее пахло, как же сладко было вкушать ее, чувствуя, как все тело наполняется силой. Правда, бедро все так же болело, но это даже к лучшему. Мэгги неожиданно выпрямилась, встала ровно, как раньше, отчего сама себе показалась выше. И впервые за много лет побежала. Побежала к Полу.
Он все время был тут, возле ее запястья. Нож, о котором Пол однажды сказал ей, что его следует класть справа от тарелки, а потом заявил, что никогда такого не говорил, и приказал выпороть ее кнутом. Она не стала вскидывать нож вверх, направила точно вперед, как научили ее семь женщин, объяснив заодно, в какую часть тела лучше будет его воткнуть. Джеймс и его прихвостни даже не заметили, что она бежит к ним: все глазели на пожиравшее Самуэля пламя, словно он нарочно постарался заворожить их, отвлечь от всего, что происходит вокруг. Может, так оно и было. А может, свою роль тут сыграла сама натура тубабов, которым отчего-то очень приятно было любоваться учиненным разором. Он прямо сплотил их. Все столпились вокруг охваченного огнем тела, и у каждого на лице написано было: «Вот оно!» Казалось,
