Петр Боборыкин - Василий Тёркин
- А научить некому?
- Некому.
- В большое равнодушие впали господа к своим угодьям.
Саня промолчала.
- Василий Иваныч! у вас хорошие глаза?
- Ничего! Не пожалуюсь.
- Пожалуйста! Вот в этой кисти... Поищите мне цветок в пять лепестков.
- А вы загадали, поди?
- Да!..
Теркин тихо рассмеялся и начал искать. Саня следила глазами. Она загадала: "дурной человек Николай Никанорыч или нет"; если дурной - выищется цветок в пять лепестков.
- Извольте!
- Нет, не может быть?..
- Смотрите.
Лепестков было пять.
- Ах! - почти вскрикнула Саня, и румянец залил ее даже за уши. - Идемте. Нас ждут!..
XX
Карлик Чурилин, стоя у дверей, спросил:
- Ничего еще не прикажете?
- Ступай!.. Завтра разбудить меня в шесть часов.
- А господина Хрящева?
- Его не нужно. Он рано просыпается.
- Покойной ночи.
Комната была просторная, в три окна, выходивших в садик прямо из передней, где на "ларе" постлали Чурилину. Внизу же ночевал и Хрящев. В мезонине флигеля жил Первач.
Теркин оглядел стены, мебель с ситцевой обивкой, картину над диваном и свою постель, с тонким свежим бельем. На ночном столике поставили графин и стакан. Пахло какими-то травами. За постелью дверь вела в комнату, где ему послышались мягкие шаги.
- Антон Пантелеич?.. Вы тут? - окликнул он.
Ему никто не ответил. Но дверь скрипнула, и просунулась голова в ночном чепце.
- Чего не угодно ли?
Голос был еще не старый. В просторной комнате от одной свечи было темновато. Лица он сразу не мог рассмотреть.
Но тотчас же сообразил, что это, должно быть, ключница или нянька.
- Войдите, войдите, матушка! - пригласил он ее очень ласково.
Вошла старушка, с бодрым, немного строгим лицом, в кацавейке, небольшого роста, видом не старая дворовая, а как будто из другого звания. Чепец скрывал волосы. Темные глаза смотрели пытливо.
- Мы с вами соседи?
- Так точно. Я вот тут. Только вы не извольте беспокоиться. Меня не слышно. А может, чего вам не угодно ли на ночь? Кваску или питья какого?
- Спасибо! У меня таких привычек нет.
Спать ему не хотелось. Он посадил ее рядом с собою на диван.
- Утром рано изволите просыпаться? У нас господа - поздно. Кофею угодно или чаю?
- Чайку соблаговолите.
- Очень хорошо.
Тон у нее был особенный - вежливый, без подобострастия или наянливости.
- Вы не нянюшка ли барышни, Александры Ивановны? - спросил Теркин и пододвинулся к ней.
- Вынянчила, сударь, и не ее одну, а и маменьку их.
Губы ее, уже бесцветные, чуть-чуть вздрогнули.
- Славная барышня!
- Понравилась вам? Совсем еще малолетняя... Не по летам, а по разуму. Ее-то бы и надо всем поддержать и наставить, а вместо того...
Она не договорила.
В ее голосе заслышалась горечь.
- Вы меня не осудите, батюшка, - начала она полушепотом и оглянулась на дверь в переднюю. - Я ведь день-деньской сижу вот здесь, во флигеле. И Саню-то не вижу по целым неделям - в кои-то веки забежит. Чуть не так скажешь - сейчас: "ах, няня, ты ворчунья!" А у меня душа изныла. Вас имею удовольствие видеть в первый раз и почему-то заключаю, что вы - человек благородный.
Эти выражения показались Теркину странными.
- Вы, матушка, из старых дворовых?
- Нет, сударь, - почти обидчиво ответила Федосеевна. - Я никогда в рабском звании не состояла. К родителям Санечкиной маменьки я поступила в нянюшки по найму. Папенька мой служил писцом в ратуше, умер, нас семь человек было.
- А-а, - протянул Теркин, - понимаю. К питомице вашей привязались, потом и дочь ее вынянчили?
- Так точно. Позвольте ваше... имени и отчества вашего не имею чести знать.
- Василий Иваныч.
- Дошло и до меня, Василий Иваныч, что вы покупаете всю вотчину.
- Пока еще об одной лесной даче идут переговоры.
- Все, все хотят они спустить, - она кивнула головой туда, где стоял большой дом. - Сначала это имение, а потом и то, дальнее. Старшая сестрица отберет все у братца своего, дочь доведет до распутства и вы гонит... иди на все четыре стороны. Вы - благородный человек, меня не выдадите. Есть во мне такое чувство, что вы, Василий Иваныч, сюда не зря угодили. Это перст Божий! А коли нет, так все пропадом пропадет, и Саня моя сгинет.
Через полчаса он уже узнал про мать Сани, про "ехидну-горбунью", про ее злобу и клевету, про то, как Саню тетка Марфа приучает к наливке и сводит "с межевым", по наущенью той же горбуньи. Мавра Федосеевна клялась, что ее барыня никогда мужу своему не изменяла и что Саня - настоящая дочь Ивана Захарыча.
- Каждое после обеда, батюшка, толстуха угощает их с тем прохвостом, - она так звала Первача, - и когда он ее загубит, ехидна-то и укажет братцу - вот, мол, в мать пошла, такая же развратница; либо выдаст за этого межевого, - они вместе обводят Ивана Захарыча. Да и не женится он. Не к тому дело идет. К одному сраму!..
- А сама Александра Ивановна, - спросил Теркин, - он ей приглянулся, н/ешто?
- И-и, сударь, ведь она еще совсем птица.
- Птица! - повторил он с тихим смехом.
- Поет, прыгает... кровь-то, известное дело, играет в ней. Кто первый подвернется... Я небось вижу от себя, из своей каморки... что ни день - они ее толкают и толкают в самую-то хлябь. И все прахом пойдет. Горбунья и братца-то по миру пустит, только бы ей властвовать. А у него, у Ивана-то Захарыча, голова-то, сами, чай, изволите видеть, не больно большой умственности.
"Что же я-то могу сделать?" - подвертывался ему вопрос, но он его не выговорил. Ему стало жаль эту милую Саню, с ее ручками и голоском, с ее тоном и простодушием и какой-то особенной беспомощностью.
- Простите меня, Василий Иваныч, почивать вам мешаю. Может, Господь вас послал нам как ангела- избавителя. Чует мое сердце: ежели благородный человек не вступится - все пропадет пропадом. Думала я к предводителю обратиться. Да у нас и предводитель-то какой!.. Слезно вас прошу... Покойница на моих руках скончалась. Чуяла она, каково будет ее детищу... В ножки вам поклонюсь.
Мавра Федосеевна привстала с дивана и хотела опуститься на колени. Теркин удержал ее за обе руки и потом потрепал по плечу.
- Спасибо за доверие. Жаль барышню! Этого ловкача межевого можно сократить. Я еще побуду у вас...
- Не осудите меня, простите за беспокойство.
Он проводил ее до двери и сказал вслед:
- Покойной ночи! Еще раз спасибо!
В постели он лежал с открытыми глазами, потушил свечу и не мог сразу заснуть, хоть и много ходил за целый день.
"Ангел-избавитель!" - повторил он, улыбаясь в темноте. Он - скупщик угодий, хищник на взгляд всякого бывалого человека!
Федосеевна говорила правду. Эта горбунья - в таком именно вкусе, да и та чувственная толстуха. Первача он подозревал в сильной жуликоватости. Отец - важное ничтожество... Если милая девушка действительно жертва злобности этой ехидной тетки, отчего же и не спасти ее?
Но как?
Правду говорил он Сане про судьбу. Что она выделывает? Васька Теркин, крестьянский мальчишка, лазивший на колокольню, безумно мечтал о том, какое счастье было бы обладать усадьбой и парком на том берегу Волги, и может купить теперь и то, и другое, в придачу к лесной даче.
Почему же нет? Компания одобрит всякое его действие. В три-четыре года он с ней сквитается. Парк - его, дом - его. Но неужели он в этаком доме поселится один?
На этом вопросе он заснул.
XXI
Утро занялось мягкое, немножко влажное; дымка - розовато-голубая - лежала над Заволжьем. В парке на ядреных дубках серебрились звездочки росы.
Все еще спали, когда Антон Пантелеич Хрящев вошел в аллею лип и замедленным шагом приближался к площадке со скамьей, откуда вид на село Заводное был лучше всего.
Он тихо улыбался, посматривал во все стороны, любуясь блестящей листвой дубов и кленов по склонам ближайшей балки, спускавшейся к реке. Низкая поросль орешника окутывала там и сям стволы крупных деревьев, и белая кора редких берез выделялась на зеленеющих откосах.
- Будет вёдро! - шепотом выговорил он.
У него была привычка, когда он оставался один, произносить вслух свои мысли.
От деревьев шли чуть заметные тени, и в воздухе роились насекомые. Чириканье и перепевы птиц неслись из разных углов парка. Пахло ландышем и цветом черемухи. Все в этом году распустилось и зацвело разом и раньше. Его сердце лесовода радовалось. Для него не было лучших часов, как утренние в хорошую погоду или ночью, в чаще "заказника", вдоль узкой просеки, где звезды смотрят сверху в щель между вершинами вековых сосен.
И садоводство он любил, хотя и не выдавал себя за ученого садовника. Его привлекали больше фруктовые деревья, прививка, уход за породами, перенесенными с юга. Бывало, если ему удавалось, хоть в виде кустика, вывести какое-нибудь южное деревцо, он холил его как родное дитя и сам говаривал, что носится с ним "ровно дурень с писаной торбой".
