Три книги про любовь. Повести и рассказы. - Ирина Валерьевна Витковская
Итак, старческие слезящиеся глаза спаниеля провожали мясные деликатесы, исчезающие в чужих утробах. Видно было, как он непроизвольно сглатывает, буквально давится слюной. Яснее ясного, что кормить его не положено. Я чувствовала себя дополнительно униженной: перстни хозяйки, тонкие щиколотки, изящные лодочки… Да ещё кусок колбасы со стола собаке дать нельзя. И главное, каждый раз объяснять это детям.
На четвёртый день не выдержал сын. Была подана удивительная закуска – буханка чёрного хлеба, начинённая паштетом и порезанная на щедрые ломти. Запах – изумительный: густой, мясной, с ноткой благородных грибов, трав и орехов…
Спаниель, почуяв паштет, впервые за четыре дня коротко и горестно взвыл. Сынок со всего размаха вонзил пальцы в ароматный ломоть, махом отделил добрую половину и бросил в призывно открывшуюся пасть!.. Кусок исчез моментально и бесшумно.
Но вы бы видели мадам!.. Она вихрем подлетела к собаке, разодрала ей пасть, засунула руку вместе с маникюром и перстнями чуть не по самое плечо прямо ей в глотку и моментально вытащила оттуда скользкий серый комок.
– Jamais!.. – яростно проревела она, гневно сверкнув глазами.
– Никогда, – машинально перевёл муж.
Мадам, гордо печатая шаг, с высоко поднятой рукой, перепачканной содержимым собачьего желудка, удалилась в туалет. Спаниель, поскуливая, пополз на брюхе под стол.
…В последний день мы завтракали в соседнем бистро.
Про Ленку
Тётка привезла Ленку в отпуск в первый раз, когда той был год с небольшим. Она пилила с ней из своего Узбекистана на жутком поезде Андижан – Москва с тремя пересадками. Ночью дед с бабулей подхватили их на вокзале, и утро тётка встретила на парадке – деревянном крылечке в любимом дворе, который бесконечно снился ей душными среднеазиатскими ночами.
Мы с мамой явились к двенадцати (пусть поспят с дороги), а никто уже и не спал с семи утра; тётка с бабулей, одетой в хлопковое, чёрно-белое «узбекское» платье, удивительно ей шедшее, пили чай. Дед ушёл в магазин за хлебом.
Мама – вся такая «городская», щегольская, стройная, с блондинистым шикарным «начёсом», в узкой, отлично сидящей юбке и остроносых «шпильках» на вывернутых по-балетному ногах, с криками, аханьем, крепкими объятиями долго расцеловывалась с тёткой – худенькой, утомлённой, с измученной жалкой улыбкой… Она была в сто раз красивее, её старшая сестра, но маму холил удачный брак и бабулина бесконечная помощь – а у тётки всего этого не было.
Сели было все вместе пить чай, потом спохватились – стали «знакомить» двоюродных сестёр. Я была уже взрослая девушка – почти пять – и с досадой смотрела на сопливую Ленку, которая пускала пузыри и повторяла за тёткой моё имя: «Нынына, Нынына…» – Ирина, значит. Тётка мельтешила и захлёбывалась от счастья – она год об этом мечтала: в мыслях видела, как я, любимая племянница, веду её дочку за руку, играю с ней в куколки, смотрю книжки; и обе мы – как два ангела, старший и младший. Смотри и умиляйся.
Когда охи-ахи подутихли, решено было отправить сестёр в дальнюю комнату – «пусть поиграют». А Ирина, вслух мечтала тётка, «за Ленкой присмотрит».
А я, гадина, уже знала, что буду делать.
Закрыли дверь. Ленка стояла, открыв рот, и с ожиданием смотрела на меня. А я, не торопясь, отошла от неё на шаг, вытянула руки вперёд, и… легонько, плавно толкнула её в грудь. За её спиной была стенка: встретившись со стеной, Ленка сползла немножко по ней и шлёпнулась пятой точкой на пол. Росту она была крошечного, ножки коротенькие, поэтому падать было близко и не больно. Но! Обида от предательства, от подло обманутого доверия прервала вдох – Ленка открыла перекошенный горем рот и заревела изо всех сил.
Я быстро подняла её и поставила в исходное положение. Ленка ревела уже стоя и не собиралась останавливаться. Я смотрела, улыбаясь. «И нич-ч-чего мне за это не будет», – мелькнула в голове счастливая мысль.
Набежали родственники – хватали Ленку на руки, утирали красное зарёванное лицо.
– Что, что случилось? – спрашивали у меня и у неё.
Я мотала головой и разводила в стороны руками – мол, сама ничего не понимаю, кто его знает, чего она у вас орёт… Неразумное существо. А Ленка тыкала в меня пальцем и надрывалась:
– Нынына! Нынына!..
Я оскорблённо пожимала плечами. Никто ничего не понимал. Ленка продолжала твердить имя обидчицы. Ей не верили. Кое-как успокоили и уложили спать. Меня отправили во двор.
Проснулась Ленка весёлой. Как будто забыла всё произошедшее с ней. Не шарахалась, не отстранялась от меня. «Глупое существо», – опять мелькнуло в голове.
А мама, бабуля и тётка были несказанно рады. Их так переполняла счастливая энергия, что за эту половинку дня они успели очень много: отвели нас с Ленкой в парикмахерскую и обрили наголо; забежали по дороге в ГУМ (да, в нашей провинции был свой ГУМ, представьте) и купили два отвратительных бледно-поросячьих комплекта из ацетатного шёлка – трусы и майки. Обрядили нас. Умилились. И потащили фотографироваться.
Вот она, эта фотография, передо мной. Я, впервые лысая, как бильярдный шар, в позорной майке-алкоголичке и не менее омерзительных семейных трусах с жалкой улыбкой комкаю в руке край этих трусов. Ленка с отрешённо открытым ртом смотрит в никуда. Она уже навалила в штаны и на бархатную скатерть фотографу, что, на мой взгляд, явилось достойным ответом нашим маманям: стригите девочек – как девочек, – и если уж хотите наряжать одинаково, то надевайте одинаковые платьица, а не с позволения сказать, это… Кстати, на следующий день фотографировали уже меня одну – одели в светлое платье, в руки – зонт в горошек, и заставили прогуливаться по палисаднику. Из-за забора смотрел друг Кешка. Как на дуру. Никогда этот взгляд не забуду.
Казалось, ни в жизнь тот чёртов день не закончится. Муторные устаканивания перед фотографом, мамин раздражённый крик: не комкай трусы!.. Взрослое тоскливое понимание, что – навсегда эта фотография, на всю жизнь, и даже в сто лет все будут видеть меня лысую, в позорных трусах…
Сейчас смотрю на неё, и в душе – смутный подголосок: мысли о ненаказанном предательстве, о подлом вероломстве; о том, чему никто не поверил и все давно забыли (даже сама Ленка). О том, что больше пяти десятилетий знаю и помню только я.
Прости меня, Ленка.
Про боль
