Я – спящая дверь - Сьон Сигурдссон
Братья, посмеиваясь над моими визгами, достали перочинные ножи и точными отработанными движениями принялись «пускать кровь»: вонзали остро заточенные кончики лезвий в верхнюю часть жабер, а затем тянули разрез до самого горла. Рыбу никогда не оглушали, головы должны были быть совершенно целыми, чтобы сохранился их «настоящий» вкус, когда на следующий день после возвращения в город в нашем доме на мысе Лёйгарнес[17] собиралась вся родня из Блаускогура на традиционное отцовское «головное застолье».
Я бросил взгляд на папу: он сидел на корме с зажатой в уголке рта «сигаретой рабочего класса Болгарии» – своим неизменным «Ударником» – и невозмутимо сворачивал сеть. Его молчание и горьковато-сладкий аромат голубого дымка, донесшийся ко мне легким дуновением ветра, подействовали успокаивающе, и я прекратил нытье, хотя к тому времени рыбины уже не просто извивались на дне лодки, а извивались в собственной крови. Пока мы гребли обратно к берегу, подергивание хвостов у моих ног становилось всё реже, и я набрался храбрости и взглянул на эту кучу умирающих рыб с дрожащими жабрами и внезапными предсмертными конвульсиями. Все они выглядели совершенно одинаково, и под ритмичный всплеск весел по воде мне тогда подумалось, что в этом кроется объяснение тому, как…
* * *
– Сейчас на записи слышится, как он подтягивает к себе бутылку, открывает ее, снимает со стола, наливает из нее в стакан, затем снова закручивает пробку, ставит бутылку на стол, отодвигает ее и берет в руки стакан…
– Точно! А я знаю, что это за звук! Там рядом пролетают лебеди! Характерный свист крыльев и курлыканье…
* * *
Генетик прислушивается к песне летящих над озером лебедей, позволяя виски оставаться во рту до тех пор, пока птицы не исчезают из вида у мыса Рёйдукусунес. Тогда у него начинает щипать язык и он глотает:
– Одиннадцать тысяч крон…
Снова отпивает и снова бормочет:
– Тринадцать тысяч…
Отставив в сторону стакан, он откидывается на спинку стула и потягивается до хруста в лопатках и ключицах. На чем он остановился в истории с рыбой? Ах, да!
– Голец…
Но вместо того чтобы продолжить, генетик резко замолкает, выпрямляется на стуле, расправляет плечи, быстро проводит пальцами по коротко стриженным белоснежно-седым волосам, поглаживает заросшие седеющей щетиной щеки, оглядывается вокруг, хлопает в ладоши, сжимает и разжимает кулаки, пока, наконец, не понимает причину своего состояния: его ладоням и пальцам не хватает прикосновения к поношенной узловатой коже мяча для регби, которым он привык поигрывать каждый раз, когда ему нужно было что-нибудь глубоко и свободно обдумать, – потирая его, раскручивая на пальце и перекидывая из руки в руку, что помогало удерживать тело, этот стареющий мешок с костями, в мире приземленной динамики, в то время как его внутренний человек мог оторваться от низменной обыденности и взлететь в вышину, где разум является доминирующим законом природы.
Опустив взгляд на руки, генетик мысленно рисует очертания мяча в пространстве между ладонями – в соответствии с их положением и изгибом пальцев: итак, что он собирался сказать?
Он бросает воображаемый мяч в трухлявый остов лодки: в чем заключается мораль его истории?
Мяч, бесшумно ударившись о борт лодки, отскакивает от шелушащейся краски, где ветер и непогода стерли всё, кроме последних трех букв названия:.. RNA. Так что же в том походе за рыбой пятьдесят пять лет назад сформировало его таким, какой он есть сегодня?
Генетик ловит отскочивший от борта мяч, и в его голове возникает искаженное название исландской книги: «Рыба всегда одна»[18]. Однако он всё еще не может облечь в слова то, что ему, малолетнему ответственному за улов, подумалось тогда, в момент созерцания окровавленной груды на дне лодки, где все рыбины были абсолютно одинаковы, несмотря на разницу в размерах и оттенках чешуи (как три его брата, о которых все твердили, что они были точными копиями одного человека, их отца, в то время как сам генетик был больше похож на мать), и когда он, наконец, нашел объяснение привычке отца всегда говорить о рыбе в единственном числе, в то время как было очевидно, что имелось в виду множество. Да, будущий депутат-социалист никогда не говорил о рыбах в озере Тингватлаватн во множественном числе – по той же самой причине, по которой никогда во множественном числе не говорил и о людях. Ровно как всё человечество носило имя Человек, все рыбы были одним существом – Рыба, Голец, Форель и так далее. Впрочем, дальше аналогия не шла, так как в отличие от Рыбы, способной идеально существовать как по отдельности, так и множеством, Человек был поражен индивидуализмом, который отличал его от всех других земных тварей, – ему было свойственно патологическое сопротивление инстинкту ставить коллективные интересы выше собственных, делить поровну с другими всё приобретенное, не брать себе больше, чем необходимо, и вносить вклад в общество по самой высшей мере своих способностей. Таким образом, появление Сознания развратило Человека, поскольку у любого дара есть негативная сторона, а негативной стороной Сознания была Власть капитала.
Опрокинув в себя виски на шестнадцать тысяч крон, генетик фыркает:
– Черт побери, как я мог рассуждать в свои пять лет!
* * *
– На самом деле на кассете сначала долгое-долгое молчание, заполненное пением птиц, плеском воды и шелестом листьев, а в конце генетик произносит эту единственную фразу: «Черт побери, как я мог рассуждать в свои пять лет!»
* * *
И снова летняя ночь, и снова молчит мужчина. И мнет в руках пустоту. Если в тот далекий день он и постиг какую-то правду, она заключалась не в том, что рыба в массе своей
