7 октября - Александр Викторович Иличевский

это силы, – наиболее подвержены риску суицида. Если сил нет совсем, если их нет на то, чтобы лишить себя жизни, – эта ситуация хуже, но безопаснее. В свободное время он сам приходил в отделение радиотерапии и приглашал Глухова сопроводить его в кабинет для разговора. Самостоятельно Иван не был способен до него добраться не только из слабости (подкашивались ноги, все вокруг крутилось как во сне): госпиталь представлял собой помесь двух лабиринтов, горизонтального и вертикального, коридоры вели в неизвестность, лестницы обрывались, и открывались подполья. В самом начале работы, много лет назад, Глухову понадобилось два месяца, чтобы выучить незамысловатый путь в столовую. И теперь он плелся за Офером и отчасти был рад тому, что Володянского в толпе было трудно потерять – благодаря походке, которая делала его похожим на гребца в небольшой лодке. Пока они шли тайными туннелями, Иван видел, как заблудившиеся санитары провозят мимо труп, слышал, как шуршит по трубам и щелкает на стыках пневматическая почта, как крысы шмыгают по лоткам с кабелями. Они шли по вспомогательным и складским зонам, мимо грохочущей прачечной, мимо пошивочной, завешанной бело-зеленым морем халатов и заставленной стопками стерильной униформы, мимо ремонтных мастерских, где чинили всё – от дверных замков до поломоечной машины; шаг вправо, шаг влево – и можно было наткнуться на операционную или попасть в законсервированный подземный район, где в ожидании массированных боевых действий были приготовлены и мерцали датчиками реанимационные боксы. Кабинет Володянского находился в самых глубинах госпиталя, и казалось, что Иван спускается не в недра, а внутрь себя.

Покуда Глухов не разговорился, Володянский много поведал неизвестного, но получалось у него так, будто Иван слушал о ком-то очень знакомом. Глухов знал, что Пушкин не образец здравомыслия и психического здоровья, но не догадывался, что тот попросту был несносным психопатом, развратником и игроком, то и дело дергавшим людей на дуэли, которых за его жизнь Офер насчитал двадцать девять (sic!). Врубель, Саврасов, Левитан – его любимые художники – страдали кто чем: кто маниями, кто хандрой, кто пытался бороться с депрессией выпивкой и становился алкоголиком; все они были людьми трудными, время от времени находившимися на грани суицида. Как-то раз Левитан исчез в лесах под Воскресенском с собакой и ружьем, а Чехов летал по окрестностям в поисках великого русского живописца, в очередной раз выселенного из Москвы вместе с другими евреями. У Врубеля есть три варианта Демона, и каждый из них связан с определенным душевным строем, в котором художник находился в тот период. Сидящий Демон, скорее всего, свидетельствует о специфическом состоянии, именуемом в психиатрии онейроидным, когда человеку кажется, что он в космосе, и все окружающее приобретает преувеличенно большие размеры. Особое место Володянский в своей теории отводил Гоголю, о смерти которого ходило много легенд, говорили, что якобы людям, проводившим его вскрытие, впоследствии снились кошмарные сны. Что же касается реальности, Гоголь страдал биполярным расстройством. Незадолго до смерти пребывал в тяжелой депрессии, не мог принимать пищу и умер от истощения. В период с 1831-го по 1836-й, отмеченный расцветом творческой активности, писатель находился во власти маниакальных состояний; с 1837-го по 1841-й при участившихся сменах настроения и появлении галлюцинаций произошла стабилизация творчества; с 1842-го по 1847-й, когда увеличилась длительность депрессивных состояний и появились суицидальные мысли, он занят был больше перепиской, нежели созданием новых произведений, в этот же период Гоголь предпринял первую попытку сожжения второго тома «Мертвых душ». И наконец, последний период жизни, с 1848 по 1852 год, – однообразный и малопродуктивный с незначительными колебаниями; перед смертью – депрессивный ступор, отказ от лечения и еды. В 1852 году Гоголь сжигает второй том «Мертвых душ».

Горе набрасывалось на Глухова, как приступы лихорадки: ты вроде бы уже здоров, работоспособен, но вдруг какое-то воспоминание или случайная поза твоя либо сотрудника, необязательное слово – что угодно, – и ты снова рушишься в туннель горловины песочных часов и, не успевая пролететь в колбу, понимаешь, что кто-то опять перевернул их.

Однако все-таки план Офера сработал. Когда Иван услышал рассказ о Врубеле, он оживился, потому что недавно вообразил себе Артемку в то время, когда тот был только что зачат – и представлял собой буквально туманное скопление клеток, окруженных космической тьмой одиночества… Он вообразил одиночество Демона как эмбриона духа. А после рассказа о том, что Гоголь, борясь с безумием во время поездки в Палестину, писал: «Я смотрю на Святую землю как во сне безразличия», Глухов стал понемногу говорить с Володянским, потому что он тоже с некоторых пор смотрел на все вокруг как во сне, смотрел онейрически, будто был спутником, запущенным в глубины Вселенной, пролетая над и около устрашающе укрупняющихся космических тел.

Так, понемногу, он (благодаря еще и венлафаксину с арипипразолом, позволившим, наконец, увидеть себя со стороны в отрешенности от тела) разговорился и за несколько посещений рассказал Оферу многое.

Офис Володянского находился рядом с офисом компании Pelefone, чьи сотовые передатчики обеспечивали телефонную связь внутри горного массива, в котором коренился комплекс госпитальных зданий, – и подпольным магазинчиком овощей, о существовании которого имели понятие только старожилы, не боявшиеся рискнуть отправиться в малоисследованные внутренности госпиталя.

В тот день Глухов явился к Оферу Володянскому без спроса; он миновал еще один ориентир – комнату, в которой обосновалась благотворительная организация Yad-Sarah – «Память Сары», где происходила выдача под залог разных необходимых немощным людям вещей: костылей, жестких бандажей, колесных ходунков, инвалидных колясок… В последний момент он понял, зачем пришел к Володянскому: не столько признаться в рамках дружеской исповеди в том, что планировал сделать, сколько попросить помощи. Вторую неделю грудь сдавливала тяжесть и хотелось выть. Выходило так, что друзья заменяли ему психиатра, и наоборот: принявший в нем участие Володянский представлялся в образе священника, причем оставалось гадать – какой именно конфессии. На этой мысли он и поймал себя, когда постучался в офис Офера. И постарался держаться к ней, этой мысли, поближе, чтобы совсем не проговориться, не спалиться, как говорили в его детстве мальчишки, когда хотели уберечься от родителей в случае курения или запретного раннего купания в реке, после чего необходимо было высушить волосы и трусы, и потому на берегу разводился костер и в пламя помещалось дымящееся паром знамя, сделанное из трусов, навешанных на палку.

Ивану сочувствовали многие сотрудники Института Шаретта – в другом случае он этим тяготился бы, а сейчас был не в силах замечать. В кабинете Володянского стояли: два американских кожаных кресла, раскладывавшихся почти горизонтально при желании пациента поговорить в рамках психоанализа; незаполненный шкаф, по полкам которого были раскиданы несколько толстенных томов справочных и энциклопедических изданий; низкий комод с бесшумно выдвигающимися ящиками,