7 октября - Александр Викторович Иличевский
Приходя в себя, Глухов завистливо смотрел на здоровых людей, на компании в кафешках, на котлы с паэльей, выложенной здоровенными креветками – этими скарабеями морского дна… Таксист – отчаянный парень из Курдистана – вез их в аэропорт, в машине кисло пахло потом и специями – тем специфическим запахом третьего мира, присадкой к восточному фастфуду, к которому давно уже привыкла Европа; машина глохла и подскакивала на каждом перекрестке, и Иван решил, что его мучения никогда не закончатся. Гауди, каталонские бульвары, пластилиновые – перекосившиеся или скомканные – дома-монстры, гаспачо, пакет с которым он зажимал между колен и прихлебывал как микстуру (последнюю таблетку алпразолама припас на перелет)… И еще он вспоминал, как они с Джошем в первый день, накануне припадка, валялись на пляже, обсуждая принцип, по которому великий каталонец навешивал на протянутые бельевые веревки мешочки с песком, чтобы по крутизне отвесов вычислить предельный угол, на который еще можно было безопасно для всей конструкции устремить ввысь конусы и шпили Саграды Фамилии.
7 октября скомкало душу, и естество стало неотличимо от тела. Джош снова оказался тем человеком, что вывел его из ступора в первые дни, – направил его к Оферу Володянскому. Первая помощь, оказываемая семьям заложников, состояла из нескольких центнеров транквилизаторов, антипсихотиков и антидепрессантов. С подачи Офера Иван стал принимать арипипразол, отодвигавший мир на безопасное расстояние, помещавший его под непробиваемое стекло, так что до него, до мира, при ясной видимости нельзя было дотронуться. Однако, сколь бы ни была крепка эта преграда, события метили в нее прямым попаданием, следы на стекле оставались подобно пулевым отметинам – трещины расходились густо, будто в окно бросили снежок, и еще, и еще.
Через три дня Джош позвал его в свой кабинет и протянул кусочек мелованной бумаги размером с почтовую марку.
– Положи под язык, – сказал он.
Так острая психотическая фаза, постигшая Глухова, когда он все-таки осознал, но еще не принял произошедшее, была вытеснена «кислотой»[2].
Переболевший когда-то ДЦП Офер Володянский обладал нетипичной походкой: приволакивал по очереди обе ноги, идя на полусогнутых, подмахивал себе руками. Идя за ним, Глухов испытывал физическое неудобство – настолько мучительны и упорны были усилия Офера, что Ивану хотелось ему подражать, идти так же, как он, и невольно у него иногда получалось тоже приволакивать ступни, тоже помахивать кистями рук, – и от этого становилось немного легче. Уже совершенно седой в свои сорок лет, в прямоугольных очках, подавшись в участливой позе вперед и опустив широкие, как у пловца, плечи, Офер Володянский не знал, что за его спиной в зрении Глухова распускается павлиний глазастый хвост, а по стене и потолку циклически бегут панорамы кратера Мицпе-Рамон, на дне которого с бесшумной головокружительностью проносится на бреющем самолетное звено F-16.
Володянский поначалу не понимал, чем занять Глухова, как к нему подступиться, и держал разговор, разглагольствуя о психопатологии творчества, которой сам увлекался. Иван смотрел на него и видел, как у Офера растут из головы рога – два пламенных луча света, о которые можно было обжечься. В очках доктора шло кино: бегал Чаплин и дубасил по голове какого-то усатого толстяка в подтяжках. Стекла блестели, и Иван наблюдал во всех подробностях, как идет в них снег, как дети катаются с горки, слетая с вершины на салазках и пакетах, набитых снегом, чтобы попе было мягко, – это был сквер у Белого дома на Пресне. Дети исчезали в густых сумерках у подножия горы, слышны были смех и восторженные визги. Артемка плюхался на санки, оборачивался и кричал: «Пап, подтолкни!»
– Аристотель утверждал, что нет талантливых людей без присоединившегося безумия, – говорил Володянский, автор сомнительных исследований на тему «психопатология и творчество». – А Ломброзо отмечал в своей книге «Гениальность и помешательство», что способность к творчеству – результат деградации, тесно связанный с психопатологией, передаваемой по наследству. Мне кажется, при всей проблематичности деятельности Ломброзо он прав больше, чем нейтральный Аристотель. Подобно тому как розы благоухают не в период юности, а в период умирания, – красота есть аромат тлена, трупный запах отслужившей нормы. Как это согласуется с теорией эволюции, как декаданс способен сделать вклад в будущее – это отдельный неисследованный вопрос.
– А вы разве не видите, что это рассуждение вписывается в обоснование «дегенеративного искусства»? – очнулся насторожившийся Глухов.
– Да?.. Но Ломброзо в этом вроде бы не замешан… Надо проверить. Во всяком случае, мне эта мысль не столько близка, сколько ясно, что она подлежит изучению.
– Для меня лично Аристотель прав вне всяких сомнений, ведь его утверждение научное. Смысл в том, что все гении безумны, но не наоборот: далеко не все безумцы – гении. И даже более того: почти все они просто безумны и с гениальностью рядом не стояли. То есть гениальность – это исключение из правила, но несравнимо более редкое, нежели простое безумие. Что до книги Ломброзо (не касаясь других его идей, о которых в приличном обществе не принято говорить), то, читая ее, невозможно отделаться от мысли, что автор подгоняет отдельные, выбранные из неисчислимого множества других факты и слухи о великих под свою теорию. Лично у меня такой подход вызывает отторжение. Как, впрочем, и красивое, но ложное утверждение о розах. В моем детстве у бабушки в саду росло больше пятидесяти кустов роз, в том числе «хоросанские», из знаменитого Апшеронского питомника. Они цвели с мая по декабрь и благоухали с первого дня цветения. Даже несрезанные, на кустах.
Володянский был обеспокоен состоянием Глухова. По его наблюдениям, люди, способные реагировать – еще сохраняющие на
