Март, октябрь, Мальва - Люба Макаревская
Рядом со мной сопит Мальва, пока я читаю новости и плачу или трясусь от страха и бессилия. И тошнота то и дело подходит к горлу. А Мальва сопит, как какое-то древнее животное – мамонт или динозавр, и моя психика опирается на нее, на ее присутствие рядом со мной, на ее неосознанное участие во всем, что происходит со мной, и на ее животное первобытное тепло.
Первые месяцы ■■■■■ я, все мои близкие друзья и Алексей были совершенно опустошенными, растерзанными и растерянными людьми. Он почти перестал выходить из дома. Меня же часто пронзал острый страх посреди хорошо знакомых, с детства любимых улиц. И я успокаивалась, только когда приходила к нему.
Тогда мне хотелось отдать или посвятить всю свою жизнь только ему, потому что ни в чем другом я уже не видела смысла. Он же по-прежнему, как и раньше, отстранялся от меня эмоционально. Однако секс нас связывал, то короткое тепло, которое мы получали с друг другом, всегда почти удивительное посреди разрушенной реальности. С ним у меня было это хрупкое чувство, что его тело и наша связь – это мое укрытие от мира, и мне хотелось, чтобы мое тело и вся я стала/была для него тем же.
Летом совсем ненадолго возникла иллюзия, что ничего не происходит, что мы словно живем как раньше. Эта была даже не иллюзия, а опьянение теплом, возникающая стыдная инертность к новостям. В конце июля он уехал в Европу, и когда он вернулся в начале августа, он сказал мне, когда мы ласкали друг друга:
– Когда теперь я еще окажусь в Европе…
И потом я засыпала у него на плече, и он рассказывал мне про могилу Вальтера Беньямина.
Я помню, какой загорелой была его спина в то утро и как потом началась гроза. И небо стало серым, и я превратилась в одну сплошную влагу, в воду.
И как позже мы шли с ним по улице, снова залитой солнцем. И зеркальная витрина отразила нас, стертых лаской. Прежде чем я повисла на его шее, прощаясь.
Остатки этой безмятежности исчезли двадцать первого сентября. Началась новая волна теперь уже совсем вынужденных отъездов. Демьян уехал в первую волну, и еще бесчисленное количество близких и дальних знакомых. Теперь вторая волна забирала всех. Теперь уже самых близких.
Я вспомнила, как в фильме «Народ против Ларри Флинта», когда героиня Кортни Лав умирает, главный герой ходит по дому и в каждой комнате слышит ее смех, ее голос. Мы никогда не можем уйти от присутствия тех, кого любим, от тоски по ним. Даже если их уже нет рядом с нами. Как бы больно нам от этого ни было.
Именно во вторую волну у меня сформировалось окончательно унизительное чувство, что моя жизнь больше мне не принадлежит.
Уехали еще два моих близких друга. Один из них Никита. Помню, как когда-то очень давно он фотографировал меня, обнаженную, в лучах сентябрьского солнца и как мы чуть не переспали с ним в вагоне метро. Он всегда дружил с бездомными и даже в тот вечер отдал свой алкоголь бомжу. Мы напивались с ним в баре, где он работал, и часами хохотали над всем на свете.
Мы обожали одни и те же книжки и постоянно говорили о «Грозовом перевале», о сцене, где Хитклифф раскапывает могилу Кэтрин, чтобы увидеть ее лицо, увидеть, что она не изменилась. И мы спрашивали друг друга: «Ты любил кого-нибудь так, чтобы сделать подобное?» И меня, и его завораживало, насколько чувства в этой сцене вытесняют любую мораль. Однако в чистой кристальной маргинальности самого Никиты было очень много морали, на которую я сама никогда не была способна.
Второй друг был совсем другим. Он был одним из первых редакторов, который не пришел в ужас от моих текстов, он написал мне в начале нашего общения: «Мы можем говорить с вами, вероятно, на одном больном языке».
Он всегда пах Гуччи и кофе с корицей, сигаретами и саморазрушением.
В то время как у большинства моих знакомых и друзей и у меня самой не было денег на клинера, Илья боялся его прихода из-за пятен крови в своей ванной. Как и я в юности, он резал себя. И всегда в период нашей тесной дружбы при одном только взгляде на него я определяла дни, когда это происходило с ним.
И я, и он были одержимы темами любви и смерти. И оба не могли получить то, что хотели. Проблема людей, одержимых любовью, в том, что они ждут от нее слишком многого. Они возлагают на нее все свои надежды и никогда не могут получить то, чего хотят.
Мы оба с ним были одновременно переполненными и пустыми изнутри. Он говорил мне о своих любовниках, я ему о своих страданиях. Как-то мы проговорили с ним весь вечер о мужских гениталиях, мы говорили о них, как говорят о цветах. Это был один из самых свободных разговоров о сексе и теле в моей жизни в далекой теперь предновогодней Москве 2018 года.
И до этого и после летними ночами мы бредили с ним сексом, любовью и славой, и той светской жизнью, которая нас манила тогда, а теперь кажется бессмысленной дурной позолотой, мишурой.
Илья сразу же уехал в Германию. Никита с большим трудом пересек границу Казахстана, есть видео, где он играет с местными собаками, такой же свободный и дикий, как и всегда, только чуть растерянный, и грязные волосы цвета пшеницы падают на его лицо.
Где-то в моем ноутбуке хранятся те фотографии, снятые им, залитые солнцем, из далекого сентября, из невозможной теперь жизни: на них я смеюсь и смотрю на него.
А теперь я смотрю видео, где наша общая подруга сажает его в автобус и прощается с ним, рыдая, и плачу вместе с ней. И мне кажется, этот плач, больше похожий на вой, стоит у меня в ушах. Он всегда теперь будет частью моего сознания и слуха.
Но даже их отъезд, о котором я теперь много думаю и пишу, был для меня только горестным эпизодом на фоне жуткой тревоги за Алексея. В минуты отчаяния и тревоги, когда часы в одних сутках растягиваются, по ощущениям, на годы и месяцы, мне казалось, что никогда больше не будет его холодной полупустой комнаты, крыш за окном и матраса, на котором я так любила прижиматься к его спине в полусне. Весь этот микромир, который мне казался теплым гнездом, точно навсегда отодвинули от меня властной рукой.
На один день 22 сентября он все же вырвался ко мне. За стеной диким лаем надрывалась Мальва. Всегда, когда кто-то приходил ко мне, ее приходилось закрывать, она была громкой и невоспитанной, совершенно неуправляемой. Иногда такими бывают первые и самые любимые дети.
И он зашептал мне на ухо глухим от желания голосом в ответ на мои стоны:
– Тихо, тихо, тише, а то собака придет тебя защищать.
И я сразу затихаю и успокаиваюсь, когда он входит в меня, я вцепляюсь в него и становлюсь собой. Громкой, свободной и живой.
А потом он уснул рядом со мной у моего плеча. Он спал рядом со мной, а я смотрела то на него, то бесконечные видео из Бурятии в телефоне: воющие женщины, провожающие своих мужчин, вцепляющиеся в них, обнимающие их.
И я снова смотрю на него, на каждую морщинку в уголках его глаз. Я смотрю на него сквозь потрясения, мне страшно и немного странно, точно я не могу привыкнуть до конца, что я чувствую к нему так много, и мне удивительно, что он дал мне столько сильных чувств, и мне кажется, что мы с ним оказались внутри научно-фантастического фильма – какой-то бессмысленной, жесткой утопии.
На одно мгновение, то рассматривая его, то прижимаясь к нему, я вспомнила летние дни: очень давно, когда я шлялась по модной тогда «Республике» на Тверской в бесконечном томлении по настоящей любви, и вокруг сновали эталонные хипстеры, и мне казалось, что жизнь всегда будет такой безмятежной, в ней никогда не будет ничего, кроме моих внутренних демонов и моего безумия.
Я тогда часто резала себя. Помню это чувство: руки, изрезанные до локтей. И сладкий вкус колы во рту, смешанной с барбитуратами, и еще это ощущение, как летнее платье, его шелковая ткань, ласкает изрезанную
