Полжизни - Петр Дмитриевич Боборыкин
— Вы клубничное варенье предпочитаете, или малиновое?
Я предпочелъ клубничное.
Послѣ того и не былъ больше у Шутилина.
Съ крестьянскими дѣвками «медвѣжьяго пансіона», гдѣ я завелъ столько пріятелей между мужиками, я непрочь былъ балагурить, приглашалъ ихъ всегда самъ «на помочь», или полоть просо, разсчитывался тоже самъ, у себя на дворѣ, и немало у насъ случалось смѣху, но особаго знакомства ни съ одной не сводилъ. Моя Фелицата даже начала тужить за меня, и, бывало, остановится въ дверяхъ, когда я пишу что-нибудь или читаю у большаго стола, постоитъ-постоитъ и начнетъ вздыхать:
— Все-то въ книжку читаетъ, скажетъ наконецъ, все-то въ книжку; хоть-бы на посидѣлки поѣхалъ…. или денегъ жаль на пряники дѣвкамъ? Да и такъ любая прибѣжитъ.
Я посмѣюсь молча; она махнетъ рукой и завалится спать.
А въ Москвѣ ждала меня настоящая графиня, поди болѣе настоящая, чѣмъ ея супругъ. Такъ я объ этомъ задумался, что просидѣлъ до сумерекъ у окна, и спохватился только тогда, когда Капитонъ Ивановъ, кашлянувъ въ руку, пришелъ спросить:
— Какъ въ разсужденіи завтрашней сѣнной разметки, въ случаѣ, иаче-чаянія, дождливаго ненастья, полагать изволите?
Въ Москву эту я, въ концѣ-концовъ, могъ и не ѣхать. Меня никуда еще не тянуло съ хутора; но слишкомъ по-мальчишески было-бы отказываться отъ поѣздки потому только, что тамъ сидитъ какая-то «мраморная» бука.
«Ну ужь это-то его сіятельство соврать изволилъ, рѣшилъ я, что она весьма рада со мною познакомиться. Она, я думаю, и знать-то не знаетъ, — какой-такой на хуторѣ управитель». Въ первый разъ эта кличка слегка покоробила меня; и въ первый разъ-же я ее примѣнилъ къ себѣ.
XIV.
Шесть мѣсяцевъ прошли до Рождества все въ той же обстановкѣ, но уже съ другой внутренней работой. Запахло-чѣмъ-то свѣжимъ оттуда, сверху, изъ Петербурга.
«Она» была уже на чеку, приближалась, какъ чудище въ зловѣщемъ туманѣ—для рабовладѣльцевъ, какъ-яркое солнышко въ радужномъ сіяніи — для сермяжныхъ зипуновъ. И мои медвѣжатники загудѣли, стали ко мнѣ-подсылать ходоковъ:
— Взаправду, аль нѣтъ, Миколай Иваныч, баютъ воля будетъ?
Было что-то крѣпкое, возбуждающее въ воздухѣ, точно его переполнили озономъ. Впереди блестѣла какая-то общая радость, нѣчто слагающее обузу грязи и неправды даже и съ тѣхъ, кто и не думалъ выходить изъ сословія душепріобрѣтателей, какъ я напримѣръ. Это уже не была мечта, блажь, либеральное мальчишество; чувствовалось, что «она» станетъ, не черезъ годъ, такъ черезъ два-три года, правдой и былью.
Чѣмъ-же передъ этимъ «мірскимъ» дѣломъ показалось мнѣ мое хуторское хозяйство? Пустѣйшей забавой, или поблажкой барской широкой мошнѣ! И то и другое — не стоило честнаго труда и головной натуги. Ну, какія тутъ «соломорѣзки» и «зерносушилки», когда милліоны народа стояли на порогѣ своей скотоподобной крѣпости, когда у каждаго человѣка съ душой дрожалъ внутри вопросъ: пустятъ-ли эти милліоны на всѣ четыре стороны, какъ желаетъ того майоръ Лессингъ, «безъ кола, безъ двора» или дадутъ имъ клочекъ земли, утвердятъ и закрѣпятъ въ ихъ вѣковой жизни общину?
Послѣ крестьянскаго двора, я обнюхалъ и то, чѣмъ держится вся финансовая машина нашей Руси православной., безъ чего ни одинъ питомецъ «народнаго просвѣщенія», въ родѣ меня, никогда-бы не выкарабкался. Искренно, безъ слезливой сантиментальности, я почувствовалъ себя должникомъ сермяжныхъ зипуновъ. По цѣлымъ днямъ, поздней осенью и ранней зимою, толковалъ я съ моими медвѣжатниками, рискуя даже возбудить въ уѣздныхъ властяхъ всякія подозрѣнія. Свободнаго времени у меня всегда на это хватало. Графскій хуторъ отошелъ на самый задній планъ: я смотрѣлъ на него, только какъ на средство жить среди народа и участвовать лично на великомъ праздникѣ его освобожденія…
Теперь, когда я это записываю, слова мои кажутся мнѣ если не книжными, то по крайней мѣрѣ, черезчуръ торжественными. Десять-двѣнадпать лѣтъ сдѣлали свое, и то, что теперь творится, вовсе не то, о чемъ тогда думалось; Но въ ту минуту никакое слово не казалось слишкомъ громкимъ; тогда слѣдовало начинивать себя такими словами, чтобы не слыхать зубовнаго скрежета, раздававшагося отовсюду. Русскіе журналы и книги получили для меня новый смыслъ. Я зачитывался статьями, гдѣ впервые раздалось слово за мужицкую душу «съ надѣломъ», гдѣ защищали мужицкую общину отъ набѣговъ ученыхъ профессоровъ политической экономіи. Перечелъ я «Записки Охотника» и понялъ, что и у нашихъ литературныхъ отцовъ не было ничего выше и живѣе «этого дѣла>. Только мы, хоть и не умѣемъ писать, ближе стоимъ къ зипунамъ. Они — добрые господа»; а мы — строптивые, но потянувшіе-таки лямку разночинцы. На насъ какой-нибудь «Антонъ Горемыка» наводилъ ужь тошноту: — а вѣдь и въ немъ тоже мужичекъ обсахаренъ на славу и сотни душепріобрѣтательскихъ женъ проливали надъ нимъ слезы, гдѣ-нибудь на Женевскомъ озерѣ или въ Сорренто.
Даже въ письмахъ графа звучала нота особой тревоги. Онъ собирался «дѣйствовать» не на шутку и объ хуторѣ почти меня не спрашивалъ. Въ первыхъ числахъ декабря онъ повторилъ свое приглашеніе — пріѣхать погостить въ Москву. Вызывалъ онъ меня не только для того, чтобы «развлечься», но и потому еще, что въ настоящее время, когда «близится такое крупное событіе, когда мы такъ двинулись впередъ, было-бы особенно отрадно подѣлиться съ вами взглядами, да и вамъ самимъ будетъ дышаться здѣсь другимъ воздухомъ».
Да, воздуху тогда всѣ хотѣли, и объ воздухѣ всякій толковалъ. Я поѣздки не только не испугался, но обрадовался ей. Мнѣ нужно было хватить собственной грудью того, что наполняло наши столицы. Я съ нѣкоторымъ душевнымъ сокрушеніемъ вспомнилъ, что ничего-то я не видалъ, кромѣ двухъ губернскихъ городовъ, гдѣ
