Полжизни - Петр Дмитриевич Боборыкин
— Какой у васъ умъ! повторялъ онъ, ходя со мною по полямъ, я просто въ восхищеніи! Я, признаюсь, боялся, что вы, какъ молодой студентъ, занесетесь, а вы меня же удерживаете!..благодарю васъ! Совершенно съ вами согласенъ: первое дѣло знать — чего не слѣдуетъ затѣвать. Я готовъ на всякую жертву; но глупо лѣзть изъ кожи и пересаживать Англію въ наше медвѣжье царство.
Ему (какъ я тогда еще замѣтилъ) хотѣлось, прежде всего, выставить себя гуманнѣйшимъ русскимъ «сквайромъ», готовымъ насаждать всякій прогрессъ вплоть до личнаго освобожденія крестьянъ. На эту тему мы съ нимъ обширно не толковали, но онъ самъ заговорилъ, что «если дѣйствительно изъ этого что-нибудь выйдетъ», то онъ никому не уступитъ въ великодушіи и выкажетъ себя «дворяниномъ въ высокомъ значеніи слова».
Помню, когда онъ выговорилъ эту фразу я опустилъ голову: въ голосѣ его заслышались какіе-то «офицерскіе» звуки, какъ я ихъ опредѣлилъ впослѣдствіи. Я ихъ слыхалъ и потомъ, но подъ другой формой, когда графъ уже стыдился употреблять въ серьезъ слово: «дворянинъ». Въ этотъ же пріѣздъ прорывалась и его, тоже офицерская, простота обращенія. Онъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, началъ мнѣ разсказывать, какъ онъ славно воевалъ подъ Силистріей и подъ Севастополемъ; осада, съ ея бойней, выходила у него чуть не балетомъ, съ заманчивой перемѣной декорацій, со стеклышкомъ ярмарочной панорамы, въ промежутокъ кутежей и пьяныхъ вспышекъ глупой отваги. Но фанфаронства не слышно было; не слышно было и бездушія, а такъ что-то гвардейское, стихійное, дѣтское. И вдругъ онъ словно спохватится и скажетъ что-нибудь хорошее, но это хорошее взято точно совсѣмъ изъ другаго ящика, откуда-то имъ вычитано, или заучено съ голоса, или же надумано уже впослѣдствіи, когда нельзя было все переворачивать военныя картинки «райка».
На второй день своего пребыванія на хуторѣ, графъ, условившись со мною ѣхать на бѣговыхъ дрожкахъ, чѣмъ свѣтъ, смотрѣть всходы проса, что-то опоздалъ, такъ что я долженъ былъ его разбудить. Онъ ночевалъ, по собственному выбору, въ передбанникѣ, на сѣнѣ, покрытомъ ковромъ. Подхожу къ двери и стучусь. Дверь заперта на внутреннюю задвижку. Слышу, — вскакиваетъ онъ врасплохъ, окликнулъ меня хриплымъ голосомъ и не сразу отворилъ дверь; я дожидался минуты двѣ-три. Вхожу — и меня тотчасъ-же озадачило лицо графа. Онъ успѣлъ уже наскоро одѣться и облить всю голову водой. Лицо отекло и глаза смотрѣли воспаленно, щеки покрыты были особой блѣдностью, какой я у него не замѣчалъ до того. Поздоровался онъ со мною пріятельскимъ тономъ, но словно стѣснялся чѣмъ-то. На полу, около того мѣста, гдѣ онъ спалъ, стоялъ раскрытый погребецъ. Мнѣ показалось, что одинъ изъ граненыхъ графинчиковъ (безъ пробки) былъ пустъ, отъ графа, какъ-будто, шелъ запаха рома. Я подумалъ тутъ-же: — «Неужели онъ испиваетъ втихомолку?»
Графъ наскоро докончилъ туалетъ и чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ въ свою обычную тарелку; дорогой много и очень гладко говорилъ и о трехпольномъ хозяйствѣ, и о мельчаніи дворянскаго сословія, и опять объ «ней», т. е. крестьянской волѣ. Онъ собирался дѣйствовать въ губернскомъ комитетѣ и развивалъ мнѣ на словахъ свои будущія «записки и мнѣнія». Я больше отмалчивался, видя, что онъ самъ блуждаетъ въ какомъ-то лже-либеральномъ туманѣ, а за свои «земельныя права» держится не хуже гусара Лессинга, который мнѣ уже отрѣзалъ разъ:
— Мнѣ, батенька, чортъ ихъ подери, всѣ эти души-то хрестъянскія; я и съ хуторами не пропаду — иди они на всѣ четыре стороны, никакихъ я обязательныхъ отношеній знать не хочу!
А годика черезъ три, сказать мимоходомъ, и онъ пошелъ въ посредники, учуявъ плохо-лежащія полторы тысячи рублей; да еще въ красныхъ очутился. — Графъ все говорилъ; а я, нѣтъ-нѣтъ, да и вспомню про утренній расплохъ и запахъ рома.
«Неужели, думалъ я, трясясь позади его на осяхъ бѣговыхъ дрожекъ, у этого кровнаго аристократа (такимъ я тогда считалъ его) есть какое-нибудь ядовитое горе, и онъ заливаетъ его водкой, что твой послѣдній хуторской батракъ?»
Мнѣ казалось въ ту пору, что у такого благовоспитаннаго человѣка, говорившаго о севастопольской войнѣ языкомъ изящнаго и бойкаго адъютанта, не можетъ быть никакихъ затаенныхъ вещей: порока-ли, страсти, зазнобы или хронической душевной хандры.
XIII.
Графъ опять заторопился; всѣ мои хозяйственный предложенія на слѣдующую осень и зиму безусловно одобрилъ и на прощанье сказалъ мнѣ:
— Вы, однако, добрѣйшій Николай Ивановичъ, подумайте немножко о себѣ. Вамъ нужно освѣжиться хоть недѣльку-другую. На Святки пріѣзжайте погостить къ намъ. Мы проведемъ зиму въ Москвѣ. Графиня будетъ весьма рада съ вами познакомиться.
Вотъ все, что я отъ него слышалъ о женѣ. Несмотря на свою словоохотливость, онъ до сигъ поръ не касался ни своего семейства, ни даже своихъ личныхъ житейскихъ испытаній. Онъ только разсказывалъ или резонировалъ, но не изливался. Изліянія пришли гораздо позже. Онъ даже ни разу не намекнулъ мнѣ на то, что и онъ учился въ университетѣ, и о своемъ Георгіѣ не упоминалъ. Меня это изумляло. Я думалъ: «полно, не совралъ-ли Стрѣчковъ?» Но Стрѣчковвъ не вралъ, и графъ былъ дѣйствительно георгіевскій кавалеръ.
«Вотъ, говорилъ я про себя, проводивши своего «патрона», какую выдержку имѣютъ эти «господа»; не то, что нашъ братъ. Вѣдь поживи здѣсь графъ лишній денекъ, я бы, навѣрняка, сталъ съ нимъ разглагольствовать о собственной особѣ; а моя особа нисколько не занимательнѣе его особы».
Приглашеніе пріѣхать въ Москву какъ-будто смутило меня. Вернулся я къ своему флигельку, оглядѣлъ дворъ, навѣсъ амбара, гдѣ я подъ-вечеръ бесѣдовалъ съ Капитономъ Ивановымъ, избы рабочихъ. Кухарка моя Фелицата вышла на заднее крылечко, собираясь идти доить «Пестренушку». Черезъ частоколъ виднѣлось облако пыли, взбитой стадомъ; овцы блеяли, пастухъ щелкалъ своимъ веревочнымъ арапникомъ. Картина куда невзрачная, а меня схватило за сердце: точно я прощался со всѣмъ этимъ.
И отчего? Оттого, что графъ пригласилъ меня на Святки въ Москву. Слова: «графиня будетъ весьма рада съ вами познакомиться» — все еще звучали въ ушахъ. Я даже разсердился на себя. А между тѣмъ впечатлѣніе сидѣло во мнѣ — я это чувствовалъ. «Что-же, я боюсь что-ли этой графини?» спросилъ я, входя къ себѣ въ рабочую комнату и садясь у окна, хотя мнѣ нужно было идти на скотный дворъ дворъ распорядиться насчетъ годовалыхъ бычковъ.
Вспомнилъ я тутъ разговоръ со Стрѣчковымъ о его тетенькѣ. Мнѣ такъ ясно представился жестъ Стрѣчкова, когда онъ сжалъ кулакъ, желая показать, какъ она держитъ въ рукахъ его дядю. Я даже повторилъ вслухъ его возгласъ — «Мраморная»!
Заходящее солнце заглянуло въ комнату красноватымъ отблескомъ и разлилось по большому некрашеному столу. На немъ у меня стояли разныя сткляночки и горшечки, вся моя
