Полжизни - Петр Дмитриевич Боборыкин

КНИГА ПЕРВАЯ

Личные итоги.

I.

Графиня такъ кончаетъ:

«Довольно вамъ, мѣдвѣжатникъ, сидѣть въ своей берлогѣ. Лѣтомъ вы должны двинуться. Можете даже и раньше. Я собираюсь на воды. — И вамъ бы немного полѣчиться… отъ суровой морали и разныхъ другихъ недуговъ. Вы знаете теперь, какъ мы съ Колей живемъ здѣсь. — Въ моихъ письмахъ все можно найти, хотя я и рѣдко пишу, а въ вашихъ ничего не видно. Наташу вы неумѣренно расхваливаете. Не къ лицу намъ съ вами такая сантиментальность.

«Ну, прощайте же. Жму вашу руку и прилагаю свою старую физіономію, сдѣланную весьма курьезнымъ фотографомъ Анджьолини. Вообразите: онъ, вмѣсто солнечнаго свѣта, пускаетъ въ дѣло стеариновую свѣчу.

«Ваша В»

Поѣду-ли я? Зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы не бѣгать отъ жизни? Теперь я врядъ-ли чего боюсь и въ прошломъ, и въ будущемъ.

Оставшись безъ нихъ одинъ, я совсѣмъ застылъ, и сдается мнѣ, что въ эту-то минуту и надо бы начать подводить итоги, хоть для памяти, на всякій случай, коли не для болѣе возвышенныхъ цѣлей.

II.

Будь я сочинитель, я бы уже началъ заѣдать чей-нибудь чужой вѣкъ. Гдѣ-то читалъ я, что средняя жизнь русскаго сочинителя—35 лѣтъ; а мнѣ,—вотъ уже второй мѣсяцъ пошелъ, какъ стукнуло цѣлыхъ тридцать шесть. Подбираюсь къ сорока годамъ; а тяжести ихъ все еще не чувствую, точно будто съ юныхъ лѣтъ водплъ мазурки на балахъ, и ничего иного не испытывалъ, кромѣ пріятной испарины.

Оттого, что живу-то я, что называется живу — не больше десяти-двѣнадцати лѣтъ. И какой же я былъ вьюнецъ, когда у меня за плечами уже сидѣла четверть вѣка! Пріятно даже вспомнить..

А между тѣмъ, всегда я былъ старше возраста. Отецъ продержалъ меня цѣлыхъ три года въ приходскомъ училищѣ, и въ уѣздное попалъ я уже куда какимъ верзилой, первымъ силачемъ считался и по наукамъ угодилъ бы во второй классъ: да родительская воля изрекла свое самодержавное слово, и засѣлъ я въ первый, чуть не за букварь. Такъ первымъ ученикомъ и просидѣлъ три года. Послѣ того и въ гимназіи-то такимъ же точно манеромъ. Первокласники были — мелюзга-мелюзгой; а я и рожей, и складомъ смахивалъ чуть не на «богослова» изъ семинаріи. Ну, да тутъ особая причина была: латыни не зналъ. Такъ я и студентомъ-то очутился опять-таки на возрастѣ, лѣтъ двадцати безъ малаго. Одно слово — не торопился и успѣлъ-таки вобрать въ себя всякую казенщину. Отъ меня за три версты отдавало гимназистомъ. Это, въ мое время, особый былъ запахъ: онъ и въ университетѣ не пропадалъ совсѣмъ-то.

По «недостаточности» попалъ я на второмъ же курсѣ въ пѣвчіе, хотя басу у меня никакого и въ поминѣ не было, а фигура только имѣлась басистая.

И вотъ какъ это вышло: въ казенныя я угодить не могъ потому, что факультетъ выбралъ дворянскій… въ камералисты пошелъ. Тогда этотъ разрядъ былъ вновѣ. Сдѣлалъ я такъ изъ форсу, а думалось мнѣ въ ту пору, что не всѣмъ же, въ самомъ дѣлѣ, въ лекаря идти, надо кому-нибудь и хозяйствомъ заниматься, благо у насъ, на Руси, земля обильная. Ну, и поступилъ въ «камералы», какъ ихъ въ шуточку называли и медики, и юристы. Между своими-то я смотрѣлъ, опять-таки, богословомъ, который перешелъ ужь и «великовозрастіе», какъ семинаристы говорятъ. А камералисты были всѣ жиденькіе, малолѣтки, франтики, въ тоненькихъ въ обтяжку штанишкахъ, въ золотыхъ очкахъ, сюртукахъ ниже колѣнъ (такая тогда офицерская мода была), съ красной подкладкой подъ рукавами; совсѣмъ убогій народецъ по части «занятій», какъ говорятъ гимназисты.

Немудрено, что между ними я сталъ выше всѣхъ головой, и въ прямомъ, и въ переносномъ смыслѣ. И программа-то перваго курса подходила подъ калибръ слушателей. Всего два главныхъ предмета стояло въ ней; а остальное — такъ, всякое дрянцо: французскому языку даже опять чуть не съ азовъ обучали. Сдалъ я экзаменъ. «на пять съ плюсомъ». Инспекторъ замѣтилъ меня. Тогда такіе порядки были, что передъ инспекторомъ велѣно было на улицѣ стоять безъ фуражки въ будни, и съ рукой у кокарды треуголки — въ праздничные дни. И мнѣ приводилось такъ вытягиваться. Должно быть эта «свинья въ ермолкѣ», какъ его звали студенты, осталась отмѣнно довольна моимъ внушительнымъ и вмѣстѣ благонамѣреннымъ видомъ, больше, я полагаю, чѣмъ плюсами моего перваго экзамена.

Говоритъ онъ мнѣ съ благосклонностью, отпуская на вакацію:

— Вы не имѣете казеннаго обѣда?

— Нѣтъ, отвѣчаю.

— Нѣтъ ли у васъ голоса?

— Не пробовалъ.

— Поступайте въ пѣвчіе: они пользуются квартирой… и столомъ, во вниманіе къ успѣхамъ и хорошему поведенію…

Мнѣ это было на-руку.

III.

Первый годъ я, съ свидѣтельствомъ о бѣдности, пробился на сто-двадцать серебряныхъ рублей, предоставленныхъ мнѣ родителемъ. Попробовалъ искать уроковъ; но по необщительности ли характера, или потому, что много было въ городѣ и безъ меня охотниковъ получать купеческіе и чиновничьи полтинники — ничего я на первомъ курсѣ не нашелъ.

Дома, на вакаціи, мнѣ просто зазорно стало отцовскихъ денегъ. Онъ, по родительскому самодовольству, лѣзъ изъ кожи, сколачивая мнѣ сто-рублевую стипендію. А у него отъ мачихи родился третій бутузъ; да моихъ «единоутробныхъ» было цѣлыхъ пять штукъ. Жалованья магистратскому секретарю въ уѣздномъ городѣ, хоть и съ «благодарностями», на такую ораву не хватитъ.

За пѣвчество я и схватился обѣими руками, сталъ сейчасъ же у соборнаго регента нотамъ учиться и на скрипицѣ пилить, чтобы хоть слухъ-то свой немного оболванить.

— Вытяну-ли я хоть что-нибудь? спрашивалъ я неоднократно у регента.

— Больше вы, сударь, желудкомъ забираете; но когда нотамъ обучитесь, то, можетъ статься, и октаву себѣ нагудите.

Ну, я и нагудѣлъ.

Когда, по пріѣздѣ съ вакацій, явился я къ университетскому регенту, коренастенькому медику-четверокурснику, изъ семинаристовъ, онъ, испробовавъ меня, сейчасъ же безъ запинки и выговорилъ:

— Весьма удовлетворительно-съ для второй октавы.

«Вторую октаву» помѣстили на государственные харчи въ пѣвческой комнатѣ и предоставили ей, кромѣ того, обѣдъ за студенческимъ столомъ, казенную баню и казеннаго цирюльника.

Пѣвчіе въ то время жили въ университетскомъ зданіи особнякомъ, «съ прохладцей», какъ про нихъ выражались студенческіе дядьки. И въ самомъ дѣлѣ имъ было житье. Инспекторъ, по разъ заведенному обычаю, имъ покровительствовалъ, а стало быть и экономъ ублажалъ ихъ. Мерзостный былъ это человѣчишко, но такъ и лѣзъ намъ въ душу, завтраками угощалъ въ «двунадесятые» праздники, пуншами поилъ, доставлялъ на иодержаніе казенные мундиры, даже въ комнатахъ приказывалъ не смолкой, а аптекарскимъ порошкомъ курить. Дишканты и альты набирались у насъ изъ учениковъ уѣзднаго училища. Такъ и ихъ экономъ всячески ласкалъ, точно они