Владимир Набоков - Подвиг
Съ наступленiемъ лeта погнали крестами мeченныхъ овецъ еще выше въ горы. Неизвeстно откуда, съ какой стороны, начиналъ доноситься журчащiй металлическiй звонъ, плылъ, обволакивалъ, вызывалъ у слушателя странную щекотку во рту, и вотъ, въ облакe пыли, сeрой, курчавой густыней, лились, мягко толкаясь, овечьи спины въ перемeнчивой и подвижной тeснотe, и влажный, полый, услаждающiй всe чувства звонъ колокольцевъ все росъ, наливался, такъ таинственно, словно звучала самая пыль, клубящаяся надъ овцами; порою одна выбивалась изъ стада, пробeгала трусцой, и лохматая собака молча ее оттeсняла въ стадо, и сзади шелъ, мягко ступая, пастухъ, - и звонъ колокольцевъ чуть мeнялся въ тембрe, становился опять глуше, тише, но долго еще стоялъ въ воздухe, {54} вмeстe съ летучей пылью. "Ахъ, какъ славно", шепталъ про себя Мартынъ, дослушавъ звонъ до конца, и продолжалъ путь, любимую свою прогулку, начинавшуюся деревенской дорогой и тропинками въ еловой глуши. Боръ внезапно рeдeлъ, появлялись крутые сочные луга, каменистая стежка спускалась между живыхъ изгородей; иногда навстрeчу поднималась корова съ мокрой розовой мордой, останавливалась, похлестывая хвостомъ, и, качнувъ головой вбокъ, проходила, и слeдомъ за ней шла проворная старушка съ дубинкой и кидала на Мартына недоброжелательный взглядъ. А ниже, за тополями и кленами, бeлeла большая гостиница, хозяинъ которой былъ въ отдаленномъ родствe съ Эдельвейсомъ.
За это лeто Мартынъ еще больше окрeпъ, увеличился размахъ плечъ, и голосъ прiобрeлъ ровный и низкiй звукъ. Межъ тeмъ на душe у него было сумбурно, и чувство, несовсeмъ понятное, возбуждали такiя вещи, какъ дачная прохлада въ комнатахъ, столь отчетливая послe наружной жары, толстый шмель, съ обиженнымъ жудомъ стучащiй по потолку, еловыя лапы на синевe неба, или крeпкiй коричневый боровикъ, найденный на опушкe. Будущая поeздка въ Англiю волновала и радовала его. Воспоминанiе объ Аллe Черносвитовой достигло окончательнаго совершенства, и онъ себe говорилъ, что недостаточно цeнилъ фалерское счастье. Жажда, которую та, утоляя, только обострила, такъ мучила его въ эти горные лeтнiе дни, что по ночамъ онъ долго не могъ забыться, представляя себe, среди многихъ приключенiй, всeхъ тeхъ женщинъ, которыя ждутъ его въ свeтающихъ городахъ, и, случалось, повторялъ вслухъ какое-нибудь женское имя - Изабелла, {55} Нина, Маргарита, - еще холодное, нежилое имя, пустой гулкiй домъ, куда медлитъ вселиться хозяйка, - и гадалъ, какое изъ этихъ именъ станетъ вдругъ живымъ, столь живымъ и естественнымъ, что уже никогда нельзя будетъ произнести его такъ таинственно, какъ сейчасъ. А по утрамъ приходила изъ деревни пособлять старой горничной племянница ея Марiя, семнадцатилeтняя дeвочка, очень тихая и миловидная, съ темно-розовыми щеками и туго закрученными вокругъ головы желтыми косами. Бывало такъ, что Мартынъ въ саду, а она вдругъ распахиваетъ верхнее окошко и, отряхнувъ тряпку, замираетъ, глядя, быть можетъ, на овальныя тeни облаковъ, скользящiя по склонамъ горъ; затeмъ проводитъ тыломъ руки по виску и медленно отворачивается. Мартынъ поднимался въ комнаты, опредeлялъ по сквознякамъ, гдe происходитъ уборка, и среди блеска мокрыхъ половицъ Марiя, задумавшись, стояла на колeняхъ: онъ видeлъ ее со спины, ея черные шерстяные чулки и зеленое, въ горошинку, платье. Она никогда не смотрeла на Мартына, только разъ - и это было событiе - проходя мимо съ пустымъ ведромъ, неопредeленно и нeжно улыбнулась, однако не ему, а цыплятамъ. Онъ упорно давалъ себe обeтъ заговорить съ ней, да потихоньку обнять, но однажды, послe ея ухода, Софья Дмитрiевна потянула носомъ, поморщилась и поспeшно открыла всe окна, - и Мартынъ проникся къ Марiи досадливымъ отвращенiемъ и только очень постепенно, по мeрe ея слeдующихъ далекихъ появленiй, - въ раскрывшемся окнe, или въ просвeтe листвы близъ колодца, - опять началъ поддаваться очарованiю, но уже боялся приблизиться. Такъ что-то счастливое, томное, {56} его издалека заманивало, но было обращено не къ нему. Какъ то разъ, забравшись высоко въ горы, онъ сeлъ съ ногами на большой лобатый камень, и снизу, вьющейся тропой, прошло стадо, музыкально и грустно булькая, а затeмъ двое, оборванный, веселый мужчина и дeвушка, которая, все посмeиваясь, вязала на ходу чулокъ. Они прошли, не взглянувъ на Мартына, словно былъ онъ безплотенъ, и онъ долго слeдилъ за ними: мужчина, не мeняя шага, перекинулъ руку черезъ плечо спутницы, и по ея затылку видно было, что она все вяжетъ, вяжетъ, неторопливо спускаясь въ другую долину. А не то около теннисной площадки передъ гостиницей появлялись, крича, бeлeясь платьями и отмахиваясь ракетами отъ оводовъ, барышни съ голыми руками, но, какъ только онe начинали играть - какая топорность, какая безпомощность, - тeмъ болeе, что самъ Мартынъ игралъ превосходно, разбивалъ въ лоскъ любого молодого аргентинца изъ гостиницы, ибо сызмала усвоилъ ладъ, необходимый для наслажденiя природой шара, согласованность всeхъ членовъ, такъ что каждый ударъ по бeлому мячу, начинаясь съ дугового налета, еще длится послe звучной вспышки ракетныхъ струнъ, проходя по мышцамъ руки до самаго плеча, какъ бы замыкая плавный кругъ, изъ котораго такъ же плавно родится слeдующiй. Въ жаркiй августовскiй день возникъ на площадкe профессiональный игрокъ, Бобъ Китсонъ изъ Ниццы, и предложилъ Мартыну партiю. Знакомая глупая дрожь - отместка слишкомъ живого воображенiя. Все же Мартынъ началъ хорошо, то прихлопывая мячъ на излетъ у самой сeтки, то съ задней черты мощно лупя въ отдаленнeйшiй уголъ. Кругомъ стояли {57} и смотрeли, - это было прiятно. Горeло лицо, и до безумiя хотeлось пить. Подавая, обрушиваясь на мячъ и сразу превращая наклонъ тeла въ быстрый пробeгъ къ сeткe, Мартынъ собирался взять рeшительную игру. Но профессiоналъ, долговязый, хладнокровный юноша въ очкахъ, игравшiй точно съ лeнцой, вдругъ проснулся и пятью молнiевидными ударами сравнялъ положенiе. Мартынъ почувствовалъ усталость и безпокойство. Солнце - въ глаза. Вылeзаетъ изъ-подъ пояса рубашка. Если Китсонъ возьметъ этотъ пунктъ, - все кончено. Тотъ, изъ неудобнаго угла, далъ свeчку, и Мартынъ, отбeгая кэкъ-уокомъ, приготовился мячъ убить. Пока онъ низвергалъ ракету, ему мгновенно померещился проигрышъ, злорадство обычныхъ его партнеровъ. Увы, мячъ тупо плюхнулъ въ сeтку. "Не повезло", - бодро сказалъ Китсонъ, и Мартынъ осклабился, героически преодолeвая досаду.
XII.
Возвращаясь домой, онъ переигрывалъ въ умe всe удары, обращалъ пораженiе въ побeду и качалъ головой: трудно, трудно изловить счастье. Скрытые листвой, журчали ручьи, съ мокрыхъ мeстъ на дорогe вспархивали голубыя бабочки, въ кустахъ возились птицы, - все было до грусти солнечно и безпечно. Вечеромъ, послe обeда, сидeли, какъ всегда, въ гостиной, дверь была широко открыта на террасу, и, такъ какъ испортилось электричество, горeли въ канделябрахъ свeчи: изрeдка пламя ихъ наклонялось, и тогда изъ-подъ всeхъ креселъ вытягивались {58} черныя тeни. Мартынъ, копая въ носу, читалъ томикъ Мопассана со старомодными иллюстрацiями: Бель-Ами, усатый, въ стоячемъ воротничкe, обнажающей съ ловкостью камеристки стыдливую, широкобедрую женщину. Дядя Генрихъ, отложивъ газету и подбоченясь, смотрeлъ на карты, которыя раскладывала на ломберномъ столe Софья Дмитрiевна. Въ окна и въ дверь напирала съ террасы теплая, черная ночь. Поднявъ голову, Мартынъ вдругъ настораживался, словно былъ какой-то смутный призывъ въ этой гармонiи ночи и свeчъ. "Послeднiй разъ онъ у меня вышелъ въ Россiи, - проговорила Софья Дмитрiевна. - Онъ вообще выходитъ очень рeдко". Разставя пальцы, она собрала разсыпанныя по столу карты и принялась ихъ вновь тасовать. Дядя Генрихъ вздохнулъ.
Наскуча книгой, Мартынъ потянулся и вышелъ на террасу. Было очень темно, пахло сыростью и ночными цвeтами. Сорвалась звeзда и, конечно, какъ это обычно бываетъ, - не совсeмъ въ полe зрeнiя, а сбоку, такъ что глазъ уловилъ лишь трепетъ, мгновенную, беззвучную перемeну въ небe. Очертанiя горъ были неразборчивы, и въ складкахъ мрака дрожало тамъ и сямъ по два, по три огонька. "Путешествiе", - вполголоса произнесъ Мартынъ и долго повторялъ это слово, пока изъ него не выжалъ всякiй смыслъ, и тогда онъ отложилъ длинную, пушистую словесную шкурку, и глядь, - черезъ минуту слово было опять живое. "Звeзда. Тумань. Бархатъ, бар-хатъ", - отчетливо произносилъ онъ и все удивлялся, какъ непрочно смыслъ держится въ словe. И въ какую даль этотъ человeкъ забрался, какiя уже перевидалъ страны, и что онъ дeлаетъ тутъ, ночью, въ горахъ, - и отчего все въ мiрe {59} такъ странно, такъ волнительно. "Волнительно", - повторилъ громко Мартынъ и остался словомъ доволенъ. Опять покатилась звeзда. Онъ уставился глазами въ небо, какъ нeкогда, когда въ коляскe, темной лeсной дорогой, возвращались во-свояси изъ имeнiя сосeда, и совсeмъ маленькiй, размаянный, готовый вотъ-вотъ уснуть, Мартынъ откидывалъ голову, смотрeлъ на небесную рeку, между древесныхъ клубьевъ, по которой тихо плылъ. Онъ подумалъ: гдe еще въ жизни будетъ такъ - какъ тогда, какъ сейчасъ - смотрeть на ночное небо, на какой пристани на какой станцiи, на какихъ площадяхъ? Чувство богатаго одиночества, которое онъ часто испытывалъ среди толпы, блаженное чувство, когда себe говоришь: вотъ, никто изъ этихъ людей, занятыхъ своимъ дeломъ, не знаетъ, кто я, откуда, о чемъ сейчасъ думаю, - это чувство было необходимо для полнаго счастья, и Мартынъ, съ замиранiемъ, съ восторгомъ себe представлялъ, какъ - совершенно одинъ, въ чужомъ городe, въ Лондонe, скажемъ, - будетъ бродить ночью по неизвeстнымъ улицамъ. Онъ видeлъ черные кэбы, хлюпающiе въ туманe, полицейскаго въ черномъ блестящемъ плащe, огни на Темзe, - и другiе образы изъ англiйскихъ книгъ. Оставивъ багажъ на вокзалe, онъ шелъ мимо безчисленныхъ освeщенныхъ Дрюсовъ и, волнуясь, искалъ Изабеллу, Нину, Маргариту, кого-нибудь, чьимъ именемъ назвать эту ночь. А она, - за кого она его приметъ? За художника, за моряка, за джентльмена-взломщика? Отъ денегъ она откажется, будетъ нeжна, по утру не захочетъ отпустить. Но какъ улицы туманны, какъ многолюдны, какъ трудно найти... И хотя многое выглядeло иначе, хотя кэбы уже повымерли, {60} кое-что онъ все же узналъ, когда осеннимъ вечеромъ вышелъ налегкe съ вокзала Викторiи, узналъ темный, маслянистый воздухъ, мокрый плащъ полицейскаго, отблески, шлепающiе звуки. На вокзалe онъ отлично вымылся подъ душемъ въ веселенькой чистой каморкe, вытерся теплымъ, мохнатымъ полотенцемъ, которое принесъ краснощекiй служитель, надeлъ чистое бeлье, лучшiй костюмъ, оставилъ оба чемодана на храненiи и теперь былъ гордъ, что такъ толково устроился. Онъ едва чувствовалъ дорожную усталость: была только звонкость, волненiе. Громадные автобусы яростно и тяжело разбрызгивали озера на асфальтe; свeтовыя рекламы взбeгали и разсыпались по фронтонамъ багровыхъ домовъ. Онъ встрeчалъ, обгонялъ женщинъ, оборачивался, - но чeмъ красивeе было лицо, тeмъ труднeе было рeшиться. Свeтлыхъ, привлекательныхъ кафе, какъ въ Афинахъ или въ Лозаннe, тутъ не было, а въ барe, гдe онъ выпилъ стаканъ пива, оказались одни мужчины, воспаленные, лупоглазые, съ красными жилками на бeлкахъ. Мало-по-малу имъ овладeвало смутное раздраженiе: русская семья, у которой по письменному сговору онъ долженъ былъ на недeлю остановиться, вотъ сейчасъ ждетъ его, безпокоится. Онъ подумалъ, не сeсть ли спокойно въ таксомоторъ, не отказаться ли отъ этой ночи. Но тутъ же ему стало стыдно его недовeрчивости къ ней, - какъ напряженно онъ о ней мечталъ нынче на разсвeтe, глядя въ окно поeзда на равнины, на розовое холодное небо, на черный силуэтъ вeтряной мельницы. "Малодушiе и предательство", - тихо сказалъ Мартынъ. Онъ замeтилъ, что во второй разъ проходитъ той же улицей, узналъ ее по витринe, полной жемчужныхъ {61} ожерелiй. Онъ сталъ и мелькомъ провeрилъ давнее свое отвращенiе къ жемчугамъ: устричные геморроиды, круглявые, съ нездоровымъ отливомъ. Рядомъ съ имъ остановилась женщина подъ зонтикомъ. Мартынъ искоса по-смотрeлъ: худенькая, черный костюмъ, сiяющая булавка въ шляпe. Она повернула лицо, улыбнулась и, выпучивъ губы, издала маленькiй звукъ вродe удлиненнаго "у". Мартынъ увидeлъ, какъ въ ея глазахъ бeгутъ огни, переливы, блескъ дождя, и хриплымъ шопотомъ пожелалъ ей добраго вечера.
