Владимир Набоков - Подвиг
"Это по крайней мeрe вещица, которая останется у тебя навсегда, яснымъ голосомъ сказалъ дядя Генрихъ и слегка откинулся, откровенно любуясь статуэткой. - Въ семнадцать лeтъ человeкъ уже долженъ думать объ украшенiи своего будущаго кабинета, и, разъ ты любишь англiйскiя игры..." "Прелесть", - сказалъ Мартынъ, не желая дядю обидeть, и потрогалъ неподвижный шаръ у носка футболиста.
Домъ былъ деревянный, кругомъ росли густыя ели, туманъ скрывалъ горы; жаркая желтая Грецiя осталась дeйствительно очень далеко. Но какъ живо еще было ощущенiе того гордаго, праздничнаго дня: у меня есть любовница! Какой заговорщическiй видъ былъ потомъ вечеромъ у синей кушетки! Ложась спать, Черносвитовъ все такъ же скребъ лопатки, принималъ усталыя позы, потомъ скрипeлъ въ темнотe, просилъ не тяжелить воздуха, наконецъ храпeлъ, посвистывая носомъ, и Мартынъ думалъ: ахъ, если бъ онъ зналъ... И вотъ однажды, когда мужу полагалось быть въ городe, а въ его и Мартыновой комнатe, на кушеткe, Алла уже поправляла платье, успeвъ "заглянуть въ рай", какъ она выражалась, межъ тeмъ, какъ Мартынъ, вспотeвшiй и растрепанный, искалъ запонку, оброненную въ томъ же раю, - вдругъ, сильно толкнувъ {48} дверь, вошелъ Черносвитовъ и сказалъ: "Ишь ты гдe, матушка. Я, конечно, забылъ захватить съ собой письмо Спиридонова. Хорошенькое было бы дeло". Алла провела ладонью по смятой юбкe и спросила, наморщивъ лобъ: "А онъ уже далъ свою подпись?" "Этотъ старый скотъ Бернштейнъ все воду возитъ, сказалъ Черносвитовъ, роясь въ чемоданe. - Если они желаютъ задерживать деньги, то пусть сами, скоты, выкручиваются". "Главное, - сказала Алла, не забудь объ отсрочкe. Ну что, нашелъ?" - "На катерe къ чертовой матери бормоталъ Черносвитовъ, перебирая какiе-то конверты. - Оно должно быть. Не могло жъ оно запропаститься въ самомъ дeлe". "Если оно пропало, тогда вообще все пошло прахомъ", - сказала она недовольно. "Тянутъ, тянутъ, - бормоталъ Черносвитовъ, - вотъ и возись съ ними. Опупeть можно. Я буду очень радъ, если Спиридоновъ откажется". - "Да ты не волнуйся такъ, найдется", сказала Алла, но видимо и сама была встревожена. - "Есть, слава Тебe, Господи!" - воскликнулъ Черносвитовъ и скользнулъ глазами по найденному листку, при чемъ отъ вниманiя челюсть у него отвисла. - "Не забудь сказать объ отсрочкe", - напомнила ему Алла. "Добже", - сказалъ Черносвитовъ и поспeшно вышелъ.
Этотъ дeловой разговоръ привелъ Мартына въ нeкоторое недоумeнiе. Ни мужъ, ни жена не притворялись, - они дeйствительно совершенно забыли о его присутствiи, погрузившись въ свои заботы. Алла, однако, сразу вернулась къ прежнему настроенiю, посмeялась, что въ Грецiи такiя скверныя дверныя задвижки - сами выскакиваютъ, - а на тревожный вопросъ Мартына пожала плечами: {49} "Ахъ, я увeряю тебя, онъ ничего не замeтилъ". Ночью Мартынъ долго не могъ уснуть и все съ тeмъ же недоумeнiемъ прислушивался къ самодовольному храпу. Когда, черезъ три дня, онъ съ матерью отплывалъ въ Марсель, Черносвитовы прieхали провожать въ Пирей: они стояли на пристани, держась подруку, и Алла улыбалась и махала мимозовой вeткой. Наканунe, впрочемъ, она всплакнула.
X.
На нее, на эту заглавную картинку, оказавшуюся послe снятiя полупрозрачнаго листка, грубоватой, подчеркнуто яркой, Мартынъ снова опустилъ дымку, сквозь которую краски прiобрeтали таинственную прелесть.
И на большомъ трансатлантическомъ пароходe, гдe все было чисто, отшлифованно, просторно, гдe быль магазинъ туалетныхъ вещей, и выставка картинъ, и аптека, и парикмахерская, и гдe по вечерамъ танцовали на палубe тустэпъ и фокстротъ, - онъ съ восторженной грустью думалъ о той милой женщинe, о ея нeжной, слегка впалой груди и ясныхъ глазахъ, и о томъ, какъ непрочно похрустывала она въ его объятiяхъ, приговаривая: "Ай, сломаешь". Межъ тeмъ, близка была Африка, на горизонтe съ сeвера появилась лиловая черта Сицилiи, а затeмъ пароходъ скользнулъ между Корсикой и Сардинiей, и всe эти узоры знойной суши, которая была гдe-то кругомъ, гдe-то близко, но проходила невидимкой, плeняли Мартына своимъ безплотнымъ присутствiемъ. А по пути изъ Марселя въ Швейцарiю {50} онъ какъ будто узналъ любимые ночные огни на холмахъ, - и хотя это не былъ уже train de luxe, а простой курьерскiй поeздъ, тряскiй, темный, грязный отъ угольной пыли, волшебство было тутъ, какъ тутъ: эти огни и вопли во мракe... По дорогe, въ автомобилe, между Лозанной и дядинымъ домомъ, расположеннымъ повыше въ горахъ, Мартынъ, сидя рядомъ съ шоферомъ, изрeдка съ улыбкой поворачивался къ матери и дядe, которые оба были въ большихъ автомобильныхъ очкахъ и одинаково держали на животахъ руки. Генрихъ Эдельвейсъ остался холостъ, носилъ толстые усы, и нeкоторыя его интонацiи да манера возиться съ зубочисткой или ковырялкой для ногтей напоминали Мартыну отца. При встрeчe съ Софьей Дмитрiевной на вокзалe въ Лозаннe, дядя Генрихъ разрыдался, рукой прикрылъ лицо, но погодя, въ ресторанe, успокоился и на своемъ пышноватомъ французскомъ языкe заговорилъ о Россiи, о своихъ прежнихъ поeздкахъ туда. "Какъ хорошо, - сказалъ онъ Софьe Дмитрiевнe, - какъ хорошо, что твои родители не дожили до этой страшной революцiи. Я помню превосходно старую княгиню, ея бeлые волосы... Какъ она любила бeднаго, бeднаго Сержа", - и при воспоминанiи о двоюродномъ братe у Генриха Эдельвейса опять налились глаза голубой слезой. "Да, моя мать его любила, это правда, - сказала Софья Дмитрiевна, - но она вообще всeхъ и все любила. А ты мнe скажи, какъ ты находишь Мартына", - быстро продолжала она, пытаясь отвлечь Генриха отъ печальныхъ темъ, принимавшихъ въ его пушистыхъ устахъ оттeнокъ нестерпимой сентиментальности, "Похожъ, похожъ, - закивалъ Генрихъ. - Тотъ же большой {51} лобъ, прекрасные зубы..." "Но, правда, онъ возмужалъ? - поспeшно перебила Софья Дмитрiевна. - И, знаешь, у него уже были увлеченiя, страсти". Дядя Генрихъ перешелъ на политическiя темы. "Эта революцiя, - спросилъ онъ реторически, - какъ долго она можетъ длиться? Да, этого никто не знаетъ. Бeдная и прекрасная Россiя гибнетъ. Можетъ быть твердая рука диктатора положитъ конецъ эксцессамъ. Но многiя прекрасныя вещи, ваши земли, ваши опустошенныя земли, вашъ деревенскiй домъ, сожженный сволочью, - всему этому слeдуетъ сказать прощай". "Сколько стоять лыжи?" - спросилъ Мартынъ. "Не знаю, - со вздохомъ отвeтилъ дядя Генрихъ. - Я никогда не развлекался этимъ англiйскимъ спортомъ. И у тебя англiйскiй акцентъ. Это дурно. Мы перемeнимъ все это". "Онъ многое перезабылъ, - вступилась за сына Софья Дмитрiевна. Послeднiе годы Mlle Planche уже не давала уроковъ". "Умерла, - съ чувствомъ сказалъ дядя Генрихъ. - Еще одна смерть". "Да нeтъ, - улыбнулась Софья Дмитрiевна. - Откуда ты взялъ? Она вышла замужъ за финна и спокойно живетъ въ Выборгe". "Во всякомъ случаe все это очень грустно, - сказалъ дядя Генрихъ. - Я такъ желалъ, чтобы когда-нибудь Сержъ съ вами прieхалъ сюда. Но никогда не имeешь того, о чемъ мечтаешь, и Богъ одинъ знаетъ судьбу людей. Если вы утолили голодъ и навeрное больше ничего не хотите, можемъ отправиться въ путь".
Дорога была свeтлая, излучистая; справа поднималась скалистая стeна съ цвeтущими колючими кустами въ трещинахъ, слeва былъ обрывъ, долина, гдe серповидной пeной, уступами, бeжала вода; затeмъ появились черныя {52} ели, онe стояли тeснымъ строемъ то на одномъ склонe, то на другомъ; окрестъ, незамeтно передвигаясь, высились зеленоватыя, въ снeговыхъ проплeшинахъ, горы, изъ-за плечъ этихъ горъ смотрeли другiя, посeрeе, а совсeмъ вдалекe поднимались горы лиловатой гуашевой бeлизны, и эти были совершенно неподвижны, и небо надъ ними словно выцвeло по сравненiю съ ярко-синими просвeтами между верхушками черныхъ елей, подъ которыми катился автомобиль. Вдругъ, съ непривычнымъ еще чувствомъ, Мартынъ вспомнилъ густую, еловую опушку русскаго парка сквозь синее ромбовидное стекло на верандe, - а когда, разминая слегка звенящiя ноги, съ прозрачнымъ гудомъ въ головe, онъ вышелъ изъ автомобиля, его поразилъ запахъ земли и тающаго снeга, шероховатый свeжiй запахъ, и еловая красота дядинаго дома. Стоялъ онъ особнякомъ въ полуверстe отъ деревни, и съ верхняго балкона былъ одинъ изъ тeхъ дивныхъ видовъ, которые прямо пугаютъ своимъ воздушнымъ совершенствомъ, а въ чистенькой уборной, гдe пахло смолой, густо синeло въ оконце опять это весеннее дачное небо, и кругомъ, въ саду съ голыми черными клумбами и цвeтущими яблонями въ глубинe, въ еловомъ бору, сразу за садомъ, и на мягкой дорогe, ведущей въ деревню, была прохладная, веселая, что-то знающая тишина, и голова слегка кружилась, не то отъ этой тишины, не то отъ запаховъ, не то отъ новой, блаженной косности послe трехчасовой eзды.
Въ этомъ домe Мартынъ прожилъ до поздней осени. Предполагалось, что зимой онъ поступитъ въ женевскiй университетъ; однако, послe живой переписки съ друзьями въ Англiи, Софья Дмитрiевна опредeлила его въ Кембриджъ. {53} Дядя Генрихъ не сразу съ этимъ примирился, - онъ англичанъ недолюбливалъ, холодный коварный народъ. Зато мысль объ издержкахъ, которыхъ потребуетъ знаменитый университетъ не только его не огорчала, а напротивъ была соблазнительна. Любя экономить по мелочамъ, въ лeвой рукe зажимая грошъ, онъ правой охотно выписывалъ крупные чеки, - особенно, когда расходъ являлся почетнымъ. Иногда онъ трогательно игралъ самодура, хряпалъ ладонью по столу, раздувалъ усы и кричалъ: "Если я это дeлаю, то потому, что мнe прiятно!" И Софья Дмитрiевна со вздохомъ натягивала на кисть новые часики-браслетъ изъ Женевы, а Генрихъ, размякнувъ, лeзъ въ карманъ, вытягивалъ объемистый платокъ съ голубой каемкой, встряхивалъ его, и, скрывая набeжавшiя слезы, трубилъ разъ, трубилъ два, затeмъ приглаживалъ усы - вправо и влeво.
