Александр Кузнецов-Тулянин - Язычник
Кто-то ходил вокруг домика. Кажется, хрустнула щепка под чужой ногой. Таня робко высунулась из-под одеяла, с ужасом прислушалась: тишина. Опять зажмурилась. Шея заныла от неудобного положения, но она не смела повернуться и все торопливо думала где-то на самом дне разума: "Мне показалось, показалось... Никого, никого... Спать, спать... Раз, два, три..." Кто-то посапывал заросшим шерстью носом возле домика. "Раз! Два! Три!.. Господи, как же мне плохо так..." И все продолжала
считать - неистово, с запалом, как считала бы секунды перед запуском грандиозного фейерверка, перед взрывом динамита: "Раз! Два! Три!"
Вместо истонченных бумажных верблюдов проявлялась из тьмы широкая рожа громадного черного мужичины... "Ничего этого нет, нет, наверху тихая сладкая ночь и звезды..." Мужичина шарил ручищей по стене домика, будто сам ослеп и не видел входа. Наверное, шкура на его ладонях была груба от мозолей и трещин, а на пальцах отросли могучие когти, раз уж получался такой душераздирающий скребущийся звук, когда проводил ручищей по ветхой стене. Он медленно прозревал - замер у окна, не заделанного полиэтиленом, посмотрел в домик и прошел, опираясь о стену, к дверному проему - полусгнившая половая доска на входе вякнула придавленной собачонкой, домик дрогнул. Он постоял еще с минуту. Сквозняком стало доносить запах копоти. И тогда Таня совершенно отчетливо поняла, что за пологом действительно кто-то стоит.
Этот кто-то за пологом теперь, наверное, разглядел вход в каморку. Тонкое покрывало стало отходить в сторону. Мелькнули густые звезды в оконном проеме, и тут же широкий силуэт загородил окно, навис над женщиной. Она невольно шевельнулась, подтягивая одеяло к самым глазам, подбирая ноги и почти уже теряя сознание. А человек, вторгшийся в каморку, словно нюхал воздух, пытаясь по запаху определить, где притаилась жертва. Вдруг что-то треснуло, выскочила голубая искорка, и маленький огонек зажигалки ожил в красновато-желтой руке. Таня смотрела на руку с огоньком, задыхаясь от ужаса и в то же время в совсем дальних уголках сознания понимая, что все уже обошлось, что все это уже не страшно и можно вырваться на поверхность из тяжкой полусмерти облегчающим душу воплем или чем-нибудь еще - слезами или руганью, а может, смехом. В осветившуюся каморку заглядывала улыбающаяся бестолковая голова Вити Рыбакова. Таня стала с шумом втягивать тягучий воздух.
- Танюш, - сказал он слащавым голоском.
Таня изогнулась и судорожно зарыдала, сначала беззвучно, даже не закрывая лица, не пряча истеричных гримас, и все пыталась втянуть в грудь воздух, но будто не могла разорвать налипшую на лицо пленку... Витек же бубнил:
- Танюш, ты чего, Танюш?..
И вдруг ее прорвало - хлынули и слезы, и стоны, и придушенный крик:
- Урод!.. Урод ты!.. Иди отсюда! - Зажигалка погасла, Витек принялся вновь щелкать кремнем, и в темноту, в эти вылетающие из чужих пальцев искорки Таня пихнула что есть силы обеими ногами. - Урод! Гад! Иди отсюда!.. - Витек запутался в занавеси, неуклюже вывалился в комнату. Таня уселась на постели, сквозь слезы вымыкивала: - Бо... Боже...
- Я не хотел, я не знал... - испуганно говорил Витек.
- Боже мой... Урод! Я чуть не умерла от страха...
- Да я же... - твердил он из комнаты и, наверное, боялся теперь сделать шаг, а может быть, уже готов был бежать.
- Да что ты!.. Балбес! У меня сердце чуть не остановилось...
Она все-таки перестала кричать и дала волю слезам, которые собирались в ней, кажется, много лет, а теперь разом решили излиться. Под спудом своего плача она припоминала, что, и правда, не плакала вот так, совсем раскрепостившись, вволю, уже очень давно и что, может быть, еще не было в ее жизни ни дня, ни ночи, когда б она так от души плакала. Ну, могла всплакнуть, похныкать, но чтобы так слезопадно - не помнила, когда. Теперь ей все разом припомнилось, выперлось из памяти и купалось в ее плаче: и что молодость уходит, да уж, можно сказать, что ушла, и что бездетная она баба, и нет у нее ни мужика, ни родных, ни подруг, и пользуется ею любой, а теперь и дома у нее нет, и живет она в конуре, как бесхозяйская собака, и все так мерзко и тускло, что впору бы влезть в петлю или выпить уксусу.
Она сбросила одеяло, запахнула потуже халатик, босая, вышла на улицу мимо оторопевшего Витька. Села на порожек, откинула голову, закатила глаза и все еще громко хлюпала носом, вздрагивала, не имея сил унять дрожь. Витек вышел следом, встал над ней, испытывая страшную неловкость, и сверху он видел ее лицо, которое она не думала прятать, белое и ровное в темноте, и на нем совсем не было заметно слез.
- Как же вы надоели мне все...
- Да я... - промямлил он.
- Что ты заладил: "да я, да я"...
Он пожал плечами:
- Я не хотел... Я тебя боялся позвать... Боялся испугать...
- Ох, балбес, что за балбес... Не могу больше, не могу... А ну-ка дай мне закурить... Ну! Дай сигарету. - Он растерянно полез в карман, протянул сигарету, зажег огонек, и теперь она, прежде чем приблизить лицо к огоньку, сказала: - Не смотри на меня...
Но он не смотрел, он и без того прятал глаза. Она прикурила и стала глубоко затягиваться, чувствуя, как с дымом смягчается ее напряжение, растворяется в теплом слезливом безволье. Она сделала несколько затяжек, и дым стал ей противен, она, не зная, куда деть еще слишком длинный окурок, машинально протянула ему, он взял и тоже стал курить, чувствуя, как влажен от ее мокрых губ фильтр. И это было спасением для него: курить, пряча необходимость говорить, он опустился рядом на порожек - так что плечом коснулся ее плеча, и она, закрыв лицо ладонями, невольно подумала, что это его как бы нечаянное прикосновение где-то уже бывало ею почувствовано, но прочувствовано, оценено не было - где-то, может быть, в юности, из которой Таня неловко упустила все те застенчивые, наивные ужимки и недомолвки. Она подумала с тоской, что как же так опрометчиво она сразу стала взрослой, опытной бабой, не испытав тех мучительно-сладких движений души, которые совершенно задаром даются человеку. Но она уже успокаивалась, она смотрела искоса на Витька, на вспыхивающую сигаретку, на то, как смешно он прячет в огоньке свою сосредоточенную неловкость. Она осторожно вытащила двумя пальцами ставшую совсем короткой сигаретку из его рта и еще успела немного хватануть дыма, а потом бросила окурок под ноги и долго расслабленно смотрела, как упрямо тлеет красноватый глазок...
- Ну и что ты хочешь? - спросила она.
- Да я... - пожал он неловко плечами.
- Конечно, "да я", - кивнула она. - Ты, наверно, другого и говорить не умеешь.
- Прости...
- Хорошо, тогда я скажу... Я ведь старая тетка для тебя...
- Ты не старая...
- Молчи, я знаю, что говорю, я на десять лет тебя старше.
- Ну и что...
- Молчи... Скажу я... - Но она не сказала сразу - задумалась, опустила голову и все не говорила, потому что оказалось, что она, несмотря на свою решимость, все-таки не знала, что сказать.
- Я тебя боялся испугать и все равно испугал... - промямлил он, но она перебила его:
- Молчи... Я подумала... Я подумала, если ты останешься у меня, то все это обернется как-то так... Не так... Неправильно... Я не знаю, но все это будет не так, как хочется...
- Плохо?..
- Нет, не плохо... наверное, не плохо... Но все это тяжело... я не знаю... И может быть, лучше не надо тебе у меня оставаться...
- Почему тяжело? - обиженно спросил он.
- Не сейчас... Когда ты... очнешься... Ведь мы с тобой, как с разных планет... Ведь кто я такая, ты подумай, что говорят обо мне... И ведь правду говорят...
- Мне плевать, что там говорят.
- Ох, Витенька. Это ты сейчас так, а ведь придет час, и... все кончается, поверь мне, я знаю...
Но он вдруг повернулся к ней и положил ладонь на ее губы.
- Я все равно останусь...
И она сразу - вся, маленькая, сжавшаяся, целиком оказалась в его больших руках. Его губы судорожно и будто неумело начали прикасаться к ее мокрому от слез лицу, влипая все глубже в щеки, в глаза, в ее губы. Она сбивчиво дышала, но и он сам будто задохнулся от внезапного необычного ощущения, что все в ночном мире за спиной вдруг перестроилось, обрело беззвучное движение, будто стали летать странные призраки с пристально устремленными на них глазами. А между ними... между ним и женщиной мельче и жиже становилось пространство, оно, как воск, стекало куда-то, и сам он превращался в воскового, мягкого, смешиваясь с ее мягкостью, с ее прикосновениями, поцелуями, запахами, и он все больше глох и слеп, и ночная бездна теперь уже вся шла крэгом, весь мир сворачивался в сгусток и входил внутрь горячей живой женщины, умещая в ней, в ее маленьком неистовом теле весь свой громоздкий смысл...
Под утро в тишине родился слабый шум, будто много народа, уставшего и молчаливого, мерной поступью шло в высокой траве, и Таня расслабленно сквозь дрему слушала этот шорох, не пытаясь разгадать его природу, пока первые звонкие шлепки дождя косо не ударили по натянутой в боковом окне пленке.
