Александр Кузнецов-Тулянин - Язычник
- А ну убери, убери лапищи! Я сама!
- Как бы не так... Сама!
В лодыжку вцепились твердые пальцы. Она заболтала ногами, пытаясь вырваться. И услышала - кто-то, наблюдавший со стороны, громко крикнул сквозь смех:
- Мужики, подожди, пускай повисит, дай поглядеть!
Но она уже сползла с края до пояса и села в подставленные горячие ладони - не ладони, щупальца, ходуном заходившие, уминая аккуратные гладкие мякоти. Тогда она решилась и, цепенея, отдалась свободному короткому полету, сердце ее сжалось, и, когда она уже была подхвачена сильными руками, которые поспешно, но основательно огладили все ее выступы и впадинки, сердце помчалось куда-то, расшибая тесноту. Обхватив крепкую мужскую шею, она зашлась наконец в смехе, который и на смех был мало похож: пунцовые губы кривились от захлебывающихся всхлипов и вскриков. Вокруг тоже смеялись, но радостными, здоровыми глотками. И молодой рыбак, внук бабки Мани - Витек Рыбаков, подхвативший Таню и едва не рухнувший с наставленных друг на друга ящиков, теперь не знал, что делать с добычей. Он ступил на землю, еще не удивляясь ничему, а пока только неосознанно и стремительно впитывая в себя чужой запах, чтобы удивиться потом - тому, что ее густые волосы, и лицо, и вся она источала этот тонкий спелый запах, способный, оказывается, мгновенно отозваться в груди странным легким зудом. Это мимолетное ощущение, будто он задыхается, едва пролетело, но он успел смутиться, хотя всего мгновение назад, как и его товарищи, изрыгал грубый хохот.
- Витюха, - сказали ему сквозь смех, - взял бабу на руки - не пускай, неси в дом.
Руки ослабели, женщина выскользнула из объятий, но он еще долго помнил дурманящий чужой, но почему-то не казавшийся чужим запах, и на руках оставалось откровенное ощущение ее тепла. Для него это было необычным ощущением: такая тонкая и маленькая, легкая, почти как девочка, но ведь совсем не девочка - женщина.
...Они везли в тележке небольшую шлюпку в дальний угол залива. И еще издали увидели компактную японскую шхунку.
- Браконьерит, - сказал один из них равнодушно.
Трактор выехал на отлив и резво побежал береговым изгибом, сначала отдаляясь, а потом приближаясь к шхунке, и рыбаки начали волноваться, показывать на нее руками:
- Смотри-ка, японец так близко, вон там наш порядок, а он совсем рядом... Да не рядом, он, гад, на нашем месте, он порядок себе на винт накрутит.
- Не должен накрутить, мы хорошо поставили, притопили.
- Да погоди-ка, он уже, кажись, накрутил...
Вчетвером - с трактористом - торопливо сдернули шлюпку с телеги, поволокли к воде, покидали внутрь ящики, трое сели в шлюпку, а тракторист, разувшись, закатав штаны, вытолкал шлюпку на глубину, и рыбаки, наладив две пары весел, спешно стали отгребать к своему порядку ловушек-чилимниц, который протянулся по дну залива в зарослях филлоспадикса почти на полмили. Японцы тоже управлялись с ловуш
ками - ставили или проверяли свой скрытый браконьерский порядок. Быстро крутился локатор на рубке шхунки.
- Черт с ним, - сказал один. - Только уж больно близко он к нашему порядку стоит...
Они нашли буек, встали к порядку правым бортом, подняли первую ловушку, чилимы забились густо и сильно, выметывая сквозь сеть обильные брызги, Витек развязал устье, высыпал щелкающих хвостами креветок в ящик, передал ловушку дальше - рыжему Валере, который привычно, шмыгая свернутым набок носом, завязал устье и опустил ловушку за левый борт. Третий рыбак, высокий смоляной Жора Ахметели, уже вытянул на лине следующую ловушку, и вновь ноги рыбаков, обутые не в сапоги, а в кеды и кроссовки, потому что день стоял необыкновенно теплый, окатило водой. Через три метра - еще ловушка, и так двести пятьдесят раз. Но, наверное, на сороковой ловушке Жора распрямился и произнес:
- Нас грабят, парни...
Двое других тоже посмотрели в сторону шхуны и наконец поняли, в чем дело: японец вовсе не ставил и не проверял свой браконьерский порядок, он оседлал их порядок с моръстой стороны - две фигурки в бейсболках на его палубе, выдергивая чилимницы, работали куда проворнее, чем хозяева порядка, торопились, поглядывая на русских. Шхунка и шлюпка неуклонно сближались.
- Выводи из порядка, - сказал Жора шепотом. - Но тихо... Садись на весла. - Сам осторожно полез на банку, на вторую пару весел сел Валера.
Они налегли, шлюпка долгим плавным рывком пошла к шхунке. Витек пробрался в нос и взял багор.
- На абордаж возьмем, - сказал он, пригибаясь.
Но японцы быстро опомнились, двое в бейсболках засуетились. Витек видел, как с их борта упала только что поднятая чилимница.
- Порядок перерезали, гады, - крикнул он. - Ну же, давай, мужики! Уйдет!
Жора и Валера налегли с полной силой. До шхунки, белой, размалеванной иероглифами, с маленькой голубой рубкой, было рукой подать. Освободившись от порядка, она стала дрейфовать и разворачиваться, двое исчезли с палубы.
- Ну же! - Витек поднялся с корточек и потрясал багром. Но под кормой шхунки вскипело, она тронулась. И в последний момент Витек не удержался, встал и с силой метнул багор, который, пролетев два десятка метров, упал в воду.
Шхунка уходила от них, набирая скорость и все больше высовываясь из воды, пока не приподнялась, как глиссер, касаясь поверхности только небольшим пятачком под кормой и выметывая сзади широкий пенный вал.
- Хороший двигатель, - сказал Валера.
Рыбаки сидели неподвижно, глядя на уменьшавшееся суденышко, раскачиваясь на бежавших от шхунки валах. Минуту спустя Жора опомнился:
- Зачем багор бросил? - И нельзя было понять по его угрюмому виду, серьезен Жора или все-таки подшучивает.
- Да вон он, плавает, подгрести надо.
- В следующий раз рогатку возьми.
* * *
Ночь навалилась на Таню. Только что вечерние звуки наполняли пространство, и вдруг - тьма и совсем другие песни. Ночь пела песни тропиков, они летели к острову южными муссонами, и Тане хотелось думать, что уже не будет ни осени, ни зимы и лето будет вечно течь вокруг нее, сквозь нее, топя ее в зелени, в сладковатых и терпких запахах, в трескотне больших цикад, прилетевших с Хонсю. Таня долго не могла оторвать глаз от рождавшихся звезд. Было мгновение в ее немом созерцании, когда ей показалось, что она чувствует вращение мира, как сама она вместе с землей вплывает под космический купол, все больше наливающийся темно-синей гущей. Лишь на самом краю, придавленный куполом, там, где пролегла трещина между небом и землей, выдавился красновато-желтый вздутыш. Отлив уволок море, и волны угасали в густых всплывших зарослях, не достигая берега. Все менялось, текло и снаружи, и внутри самой женщины, но менялось не так, будто ночной страх и грусть извлекались из неких глубин, а как если бы кто-то насильно переодевал ее в разные одежды. Нисходящая ночь диктовала ей свои настроения, и нельзя было ничего удержать из дневной мимолетности, из той решимости жить счастливо и беззаботно, как нельзя было бы, надев темное платье из крепа, никаким усилием воли заставить себя думать, что на тебе легкий желтый сарафан в ромашку.
Таня днем ходила в поселок купить в магазине хлеб и сахар, но случившиеся там бабы опять потащили ее по домам, набрали еще кучу барахла, вполне исправного, но давно отправленного на последнюю пенсию - лежку в кладовки. И все эти разнокалиберные чуть потертые туфли, сапожки, кофточки, брючки, платья, более не вмещавшие разъевшихся хозяек, - все это вовлекло Таню в маленький круговорот, - она расположилась прямо за домиком, со стороны моря, поставила большой осколок зеркала на завалинок и крутилась перед ним, всецело отдавшись тому, что уносит женщину из мира, лишает ее сознания и времени. Но теперь она собрала барахлишко, на цыпочках прошла в дом. И даже есть не стала, забралась в каморку, завесила вход, зажгла свечной огарок на тонкой дощечке, пристроила в изголовье и залезла под тяжелое ватное одеяло, подаренное бабкой Маней. Лежала, прямая, напряженная, сосредоточенная на шорохах, которые очерчены были тьмой. И вдыхала тяжелый дух от одеяла: пахло такими вековечными закутами, сараями, старостью, что если бы не страх перед темнотой, скинула бы. Свечка таяла, и у ног тьма поднималась вязкой массой, и ноги будто проваливались в болото. А по лицу тянуло сквозняком - занавесь шевелилась, приоткрывая черную щель ночи. Таня отважилась дунуть на огонек, и ее совсем утянуло в болото. С головой залезла под одеяло, зажмурилась, стала выстраивать караван белых и черных верблюдов. "Раз, два, три..." Но призраки горбатых животных, плоские, будто вырезанные из бумаги, не умея двигаться, осыпались один за другим с воображаемого полотна. Страх окончательно смял ее...
Кто-то ходил вокруг домика. Кажется, хрустнула щепка под чужой ногой. Таня робко высунулась из-под одеяла, с ужасом прислушалась: тишина. Опять зажмурилась. Шея заныла от неудобного положения, но она не смела повернуться и все торопливо думала где-то на самом дне разума: "Мне показалось, показалось... Никого, никого... Спать, спать... Раз, два, три..." Кто-то посапывал заросшим шерстью носом возле домика. "Раз! Два! Три!.. Господи, как же мне плохо так..." И все продолжала
