Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Промечтав свое детство, мама сделала единственно верный вывод девочки-ребенка: не допустить, чтоб ее ребенок, как она в свое время, был одинок в семье. Поэтому после Пани появилась я, что, по-моему, совсем не плохо. И появилась я уже давно, в ее детских снах, цветных и ярких. Один из них она мне рассказывала.
А раз у мамы (мамочка, я так тебя люблю!) не было старших братьев и сестер, которых в большой семье, взрослея, копируют младшие, с которыми советуются, как поступить, мама копировала свою тетку Валю, как брать жениха, копировала и свою бабушку Дуню, чтобы, кормя ребенка, отодвинуть нежелательную беременность. И вдруг свалилась на нее угроза аборта, как случайное прекращение её детской мечты. Другой-то род уперся, жалея своего сына. Но и она заупрямилась, жалея свой род, его нормальное продолжение. И разразился суд, суд развода в несколько заседаний, длился он два года и измотал всех.
Приглашенный отчим
Быть может, это и правда, как говорит иногда мама, что он единственный, кто мог преодолеть порог нашей большой женской идиллии детства – две малышки и две взрослые женщины. Нам было хорошо и самодостаточно друг с другом, и никого не надо было со стороны. Вернее, нам было очень хорошо друг с другом, а внешний мир нас совсем не интересовал. И никакой дядя К. тоже. Может быть, повторюсь, он и приходил. Может быть, мама и говорила с бабушкой: «Не бойся, это дядя Костя». Может быть, действительно, я бросала игру и бежала в детскую и забивалась там под кровать, и говорила оттуда «Котя, Котя». Я не помню. Я только видела их любезные, расплывшиеся в улыбке лица, предлагавшие мне поверить, что это очень хорошо. Но я не верила им. Не верила, что это просто однокурсник мамы по университету. Я не нуждалась во внешнем мире и боялась его. Вернее из внешнего мира за четыре года своей жизни я узнала только такси в конце мая. Тогда нас от парадного в городе увозили до калитки на даче. Правда, самой калитки еще не было, но это не важно. Там-то, на даче, мне и понравился другой дядя, которого я бы хотела бы видеть кандидатом в отчимы. Он был одноклассник мамы и почти сосед по даче. Его дом стоял на другой улице.
Сижу я раз в своей песочнице, а у нас на дачах у всех детей тогда личные песочницы были и мне это очень нравилось в отличие городских общественных песочниц на верхнем дворике, где запросто, что ты построил, могут сломать без спросу. Не сосредоточишься, в общем, на игре. А тут живешь игрой, никто тебе не мешает. Я, когда мне мешают, – не люблю. Пани не было. Она с мамой купаться, наверное, пошла, а я осталась дома с бабушкой, которая никогда меня не допекала на даче. Делает свои дела у стола возле терраски, а я играю в свои игры в песочнице. Это лучшее для меня состояние лета.
– А что это ты делаешь? – любезно спросил баритональный мужской голос, и сердечко мое вдруг по-женски замерло.
Не знаю, поймете ли вы меня, четырехлетнюю. Думаю, да. Если, конечно, вы женщина. Самый лучший в мире голос и самый лучший в мире мужской характер – это, безусловно, баритональный. Не случайно их так быстро забаловывают, чуть не сказала – зацеловывают – женщины. И это было бы правильно. Судите сами – какой-то пискля тенор идет с вами под ручку. Фу, гадость! Или увалень-медведь – бас. Вы себя чувствуете с ним как-то неуверенно. А вдруг придавит? Другое дело – бархатный баритон. Это рама для настоящей женщины. Это пир ее прохода на людях. А чарующие рулады в каждом, даже простом, слове? А упоительная врожденная мужская галантность в каждом движении? Ой, да что говорить, об этом так много можно сказать!
Я не смотрела на него, голос мой от волнения отделился от меня.
– Паня сказала, что лягушки любят туман и воду, а сегодня жарко, и я для лягушонка сделала в песке ямку и налила туда водички, и приучаю его в ней жить, как в домике.
А он (я все-таки посмотрела украдкой на него из-за блестящего руля взрослого велосипеда):
– Хочешь покататься на раме?
И сердечко мое выкрикнуло: «Да!».
– Да, наверно, да, – сказала я смущенно.
И мы понеслись туда, где поле, деревья, черные дома по обе стороны. Всё летело, мелькало, как попало, и это было неважно, потому что главной была стихия ветра, в которой мы с ним вдвоем, он и я, как неразрывное целое, неслись, не останавливаясь, мимо всех этих ненужностей, удерживая одно – свой восторг перед этим состоянием. И он сказал мне на ухо, вернее прокричал: «Хочешь быть моей дочкой?» И сердечко мое по-женски забилось и выкрикнуло: «Да!» И я сама, вдруг осмелев, выкрикнула, почему-то смеясь: «Да, наверное!»
Валиванна
Не её вина, что работа закончилась, а вина человеческого прогресса. Вместо всемогущего закройщика, перед которым все падали ниц, от начальников разного ранга до властителей Моссовета, пришла заводская одежда, одежда модных линий. Конечно, не у нас, а на Западе. Но дело было сделано, и закройщик, некогда всемогущий и всем требующийся, в недоумении тихо закрыл за собой служебную дверь. Конечно, Вале дали доработать до пенсии простым продавцом бакалейных товаров. Ведь в штатном расписании никакого закройщика не было, стояло – «продавец магазина «Ткани». Да, ей дали доработать, но с каким внутренним негодованием и скрепя сердце она это делала – одному Богу известно. И тут же надули, конечно. Никакой обещанной квартиры «за выездом» не далее Белорусского вокзала никто и не думал в сложившихся условиях ей пробивать. Обычным людям – Алтуфьево и то за праздник. В негодовании она бросила ключи, но, разумеется, не им, теперь всемогущим, а сестре. Езжай, мол, смотри, как там, что там мне дали. Сама, мол, я так оскорблена, что видеть ничего не могу. Какие-то жалкие подачки! И кому? Первому закройщику Москвы! А вы заткнитесь, если ничего не понимаете! Ах да, заводская одежда, разорившая весь мой капитал. Интеллектуальный, фигуральный, отношенческий!
