Сестрины колокола - Ларс Миттинг
Покачав головой, старуха сказала, что не знает, что и думать.
– Может, он тебе со своим духом-двойником показался. Или ты увидела уже бывшее, или только предстоящее. А годков-то им сколько было, тем двоим?
– Да вроде как мне сейчас. Или чуть постарше.
Фрамстадская Бабка прокашлялась, сняла две чашки с крючков под навесной полкой и подошла к закопченному очагу в углу комнаты, над которым на тонкой цепочке был подвешен закопченный чайник. Приподняв чайник, она наполнила чашку кофе и протянула ее Астрид, потом налила и себе. Кофе был терпкий, но горячий.
– Важно прислушиваться к знакам, – сказала Фрамстадская Бабка. – Но и полностью полагаться на знаки тоже нельзя. В колоколах ить твое семейное серебро, так, может, ты заглянула на какую потустороннюю дорожку своего рода, увидела след рядом со своим собственным. Я так думаю: ты своих детишек увидела, но это не значит, что они срослись.
– Я… я тут разузнала, – сказала Астрид, – про одну операцию. Если роды идут не так, как надо, детишек вынимают через разрез на животе.
Астрид надеялась, что старуха скажет: «А с чего бы им пойти не так?»
Но та промолчала, и Астрид содрогнулась.
– Это ты про кесарево, что ли? – спросила Фрамстадская Бабка. – Даже и не думай.
– Но есть ведь доктора…
– Астрид, Астрид! Чё они в своей Кристиании могут, чего мы не могём? Дитя должно выйти тем же путем, каким вошел отец. А если не захочет выходить, так тут дело такое… Я б и не хотела тебе этого показывать, да придется, я так смекаю.
Фрамстадская Бабка вышла на середину комнаты и ногой оттолкнула лоскутный коврик. Под ним оказалась крышка люка в подпол. Бабка присела на корточки, откинула крышку и достала серую сумку. Вытащила из нее странную какую-то кочергу. Не подошла с ней к Астрид, а показала издали. Инструмент этот был из сероватого металла, весь потемневший, в пятнах. Рукоять длинная и тонкая, а загнутый конец раздвоен и сформован, как большие кухонные ложки.
– Пока я тут у вас на селе акушеркой, меньше баб-то преставляется. Знаешь, должно. И знаешь тоже, что если что не так, ну там дитятко поперек лежит или у матери кровь пойдет, то я прошу всех выйти. Люди думают, что это я не хочу, чтобы мне мешали. Но нет, это я потому, что мне надо эту штуковину достать, а о ней никто прознать не должен.
– А что это такое?
– Акушерские щипцы.
– Зачем щипцы?
– Мне с ними проще ребеночка вытащить. Эти шведские, их в Омутсфорсе выковали. Тута у нас в Гудбрандсдале восемь повитух, у кого есть такие. А вот эти мои спасли жизнь сорока роженицам – о как! – а то и боле.
– А чё ты их прячешь?
– А то, что закон мне запрещает такие иметь, тем более пользоваться ими. У нас в стране только докторам разрешено ими пользоваться, и я тебе верно скажу: доктора эти ой как не любят их брать, да почти никто из них и не умеет.
Фрамстадская Бабка убрала щипцы назад. Смотреть на них было страшно, и Астрид боялась даже подумать о том, как ими пользуются, и уж тем более о том, каково это, если ими пользуют тебя.
– Все одно мертворожденные бывают, – еле слышно сказала Астрид.
– Дa, – кивнула Фрамстадская Бабка. – Не все от нас зависит.
– А тогда ты тоже щипцами их достаешь?
– Астрид, если дитя застрянет, я его достану. Не волнуйся. Достану.
* * *
Больше Фрамстадская Бабка ничего не захотела об этом рассказывать. О чем Астрид не узнала, так это о том, что на самом дне сумки повитухи лежали другие инструменты, инструменты, которые закон разрешал ей использовать, но о которых никому на селе лучше было не знать. Эти бабка доставала, когда щипцами ребенка не выходило извлечь. Тогда главное – спасти мать. Иногда ребенок становился поперек, иногда шейка у него обматывалась пуповиной. А бывало, застревал на полпути или уже был мертв, а мать лежала без сознания. В таких случаях приходилось бабке шарить по самому дну своей акушерской сумки, доставать такие инструменты, на которые ей и смотреть-то было страшно, хотя большинство из них она сварганила сама. Самым удобным был большой крюк, накрепко прикрученный к концу ивовой ветки с ободранной корой, которую повитуха время от времени вымачивала в воде, чтобы сохранялась гибкость. Другой инструмент походил на акушерские щипцы, но вместо ложек он заканчивался скругленными ножевыми лезвиями. Чаще всего, однако, она прибегала к помощи крепкого плетеного шнура, который шел на изготовление рыболовных сетей. Захватив ребенка шнуром, бабка тянула шнур туда-сюда, расчленяя тельце. Она всегда делала это одна, и всегда обе ее руки были заняты, иногда она успевала почувствовать, что ребеночек жив, прежде чем жизнь покидала его, и всякий раз после такого ей мерещились ночами звуки падения влажного и тяжелого на пол или в ведро. Собираясь с духом перед таким делом, она всегда клала ладонь на живот матери и нарекала ребенка, не важно, жив он или нет. Она давала им устаревшие имена, Болетта или Якуп, запеленывала останки и прятала в акушерскую сумку, а людям говорила всегда одно и то же: что ребеночек умер задолго до рождения, смотреть там не на что. Правда же заключалась в том, что она забирала их к себе домой и хоронила на цветочной поляне недалеко от своего домишки; под цветами покоилось тридцать деток, которых она достала таким образом.
А вот матери, они выживали. В ее руках в живых оставались почти все. Она извлекала младенцев, выскребала остатки детского места, не повредив матку, и на следующий год бабы снова беременели. Продолжали рожать каждые полтора года, пока возраст не становился в конце концов препятствием для зачатия плода.
* * *
Тем вечером Астрид ничего этого не узнала. Фрамстадская Бабка закрыла крышку люка, отошла к окошку и выглянула во двор.
– Ну, мне пора, – сказала Астрид.
– Не едь в Кристианию.
– Но они ж не просто так докторами стали?
– Не след мужикам видеть роды. Неправильно это. И собирать родящих баб в одном месте тоже неправильно. Горячку подхватят и отправятся на тот свет. Когда одна из двадцати, а через пару месяцев, глядишь, и каждая четвертая помрет. Я так думаю, хворь всякая в воздухе или в крови от одной к другой перескакивает. С утра вроде здоровехонька, а за день такая горячка взгонится, что ничего и не сделаешь.
– А здесь разве не бывает такого?
– Нет. В нашем селе не
