Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн

Эснер наркотиками, как уже было сказано, не баловался и сам никого никогда не убивал, но потенциальных убийц чувствовал чуть ли не за версту.

Из него вышел бы отличный коп, вот только не по душе ему было работать ангелом в аду. Не то чтобы он надеялся как-то направить возможных убийц или манипулировать их тайными склонностями – нет, Эснер предоставлял подобным личностям полную свободу действий и просто наблюдал. Старался держаться поближе, излучал обаяние, уходил в тень. Зачем? Об этом реченька-голубушка нам еще, быть может, и нажурчит. А может, и не нажурчит.

В ту ночь Эснер даже пытался снова встретить юношу в горчичном костюме среди веселящейся толпы, но встретил множество иных людей: пьяных дев, шахматистов и прочих. А также лучи, космические орбитальные аппараты, висящие в воздухе над танцующими, и доброе лицо Юры Гагарина, улыбающееся рейверам из танцевального тумана, – доброта этого лица казалась Эснеру почти столь же неприятной и вызывающей, как жирный бутерброд с черной икрой в кармане модного пиджака.

На следующий день Эснер уехал в Санкт-Петербург, где продолжил жить светской жизнью. На еще более пышном и развеселом мероприятии, нежели космическая вечеринка в Москве, он снова увидел Сэгама – дело было на костюмированном балу, и Сэгам щеголял в костюме Бэтмена, но без маски. Словно Чаадаев, небрежно обрядившийся Бэтменом, он стоял у колонны, скрестив руки на груди. Очень бледен. И, кажется, ему было нехорошо. Эснер подошел, спросил о самочувствии.

– Too many drugs in this country, – безучастно ответил соотечественник.

– But also too many beautiful girls, – лукаво подмигнул Эснер, имея в виду девушку в венецианской маске и платье эпохи рококо, которая до этого стояла рядом с Сэгамом у колонны, шепча нечто ему в бледное ухо.

Несмотря на дурноту и странности, Сэгам оказался в общении вполне вежлив и даже любезен – удалось разговориться. Глоток старого доброго виски, рекомендованный Эснером, кажется, пошел на пользу Сэгаму и вывел его из легкого психоделического штопора. Продолжили общение уже в Нью-Йорке. Подружились. Постепенно Эснер сплел вокруг Сэгама целый венок из достаточно непредсказуемых персонажей – появилась компания, о которой мы уже рассказывали. А бал-маскарад в Мраморном дворце, между прочим, удался на славу: за гигантскими окнами дворца пел матросский хор, танцевали казачки, вышибая искры шашками, пьяные западноевропейские аристократы, одетые в русские театральные одеяния, буянили и буйно дансили, половая эссенция осетровых рыб щедро зернилась в серебряных чашах. А окрест темнел загадочный город Питер – многослойный черный пирог, пористый, плоский и сакральный, как жертвенная стряпня друидов.

  Дремлет старый Питер.

  Но не спит в нем ветер

  Оттого что ветер

  Хочет на Юпитер.

  Спите, спите, Питер!

  Сохнет старый бутер.

  Ты наденешь свитер,

  Сядешь за компьютер.

  Адюльтер, бюстгальтер

  Завтра будет вьюга.

  Спит в окне бухгалтер

  Далеко до юга.

  Свет в окне белеет

  Света гложет булку

  В темные аллеи

  Ходит на прогулку.

  Может, встретит Яшу

  Может, встретит Глашу

  Может, у причала

  Тень увидит вашу.

  Ваша тень как ветер

  Ваша тень как вьюга

  Дремлет старый Питер

  Стонет Кали-юга.

Данное стихотворение написала одна петербургская девушка (собственно, та самая девушка в венецианской маске и в платье эпохи рококо, которую Эснер видел шепчущейся с Морисом Сэгамом возле одной из мраморных колонн Мраморного дворца). Эта девушка по каким-то причинам объявила войну звуку «э», проникающему в концовки некоторых слов иностранного происхождения.

– Как можно говорить «компьютэр»? Мы же не называем город Питэр? – возмущенно восклицала она, всплескивая своими оливковыми руками, хотя ее возмущение и было наигранным.

– Возможно, ты права относительно компьютера, Питера, адюльтера, бутера и бюстгальтера, однако, надеюсь, ты не станешь отрицать присутствие «э» в словах «секс» и «Сэгам»? – галантно возражал ей бледный Морис, неплохо владевший русским языком.

Все это происходило до того, как ему привелось прожить несколько лет в Калифорнии, где его худощавое лицо навсегда обрело бронзоватый загар. Да и вообще, после четырех лет жизни в LA он стал витальнее. До этого в нем присутствовало нечто от юного Лавкрафта – он казался не вполне повзрослевшим призраком из йоркского особняка, хотя для призрака был более чем общителен.

Причиной временного перемещения Сэгама из Нью-Йорка в Калифорнию стала чрезвычайно удачная продажа картины одного старинного голландского художника – из разряда тех живописцев, что при жизни щеголяли в черных плащах и черных остроконечных шляпах, обладая при этом бледными лицами аптекарей и рыжими бородками, но после смерти они превратились в сухие деревья и ледяные пруды, по которым скользят черные куколки на деревянных коньках.

Сэгам продал картину «Горящая мельница» удачно – даже слишком удачно. И, смущенный собственной ловкостью, он решил, что сумма, вырученная им благодаря этой сделке, вполне позволяет ему некоторый отдых на юге, тем более, коммерческая хватка Сэгама кое-кого возмутила, так что он пришел к благоразумному выводу, что лучше ему отсутствовать в родном городе некоторое время. Но в Калифорнию его благоразумие за ним не последовало: удачливого Мо закрутила горящая мельница из вечеринок, девушек и веществ. Через четыре года Эснер разыскал Сэгама на Венис-бич: тот превратился из нью-йоркского призрака, снобированного и ломкого, в физически прочного загорелого атлета, но этот атлет почти не владел человеческой речью и отчего-то предпочитал не ходить, а ползать по своей неряшливой комнате.

Возвращение в Нью-Йорк спасло духовный мир Сэгама от превращения в радужный шлак. Впрочем, возможно, этому миру лучше бы навсегда остаться радужным шлаком – кто знает?

Сэгам вернулся в Нью-Йорк, а мы вернемся в хрустящую и свежую утробу зимы 1994 года, на ту вечеринку в Музее Космоса, где Эснер впервые увидел Сэгама.

В ту ночь Эснер уже не смог разыскать среди танцующих незнакомого модника с бутербродом в кармане, что и не странно – мероприятие было чересчур многолюдное.

А Сэгам натанцевался всласть, извиваясь вкупе с той прекрасной петербуржанкой, которую орлиные очи Эснера впоследствии углядели на костюмированном балу. Она была во все той же узкой маске, маска, впрочем, мало скрывала ее нежное лицо со слегка припухшими губами, однако вместо старинного платья ее облегал апельсиново-черный наряд рейверши.

Затем, уже глубокой ночью, они вернулись в гостиницу «Золотой колос», где Сэгам занимал мрачный двухкомнатный номер для курильщиков.

Гостиница пребывала в упадке: ржавые краны в ванной источали лишь ржавую воду,