Алексей Писемский - Люди сороковых годов
- Не слишком ли самонадеянно это сказано? - перебила его опять насмешливо Фатеева.
- Нет, не самонадеянно, потому что у меня много еще в жизни впереди занятий и развлечений, а что такое в вашей перспективе жизни осталось, я не знаю!
- Что же я, по-вашему, такая старуха и такая безобразная, что не могу обратить на себя ничьего внимания?
- Вовсе не потому; напротив, вы молоды и красивы, но я вас настолько уважаю, что убежден в том, что вы ничьего внимания, кроме моего, не хотите и не желаете видеть!
- Да, это было так, когда я думала, что вы любите меня, а теперь не то...
- Я и теперь вас люблю.
- Какая любовь пылкая, в самом деле!
- Пылкая настолько, насколько вообще я способен любить женщину.
Клеопатра Петровна прислушалась к этим его последним словам.
- Я не верю вам, чтобы вы никакой другой женщины, кроме меня, теперь не любили, - проговорила она.
- Уверяю вас, что не люблю!
- Поклянитесь мне в том!
- Клянусь!
- И вам, значит, лишиться меня все-таки тяжело будет?
- Очень!
Лицо Клеопатры Петровны заметно просветлело.
- И, чтобы доказать ваши слова, не извольте сегодня уезжать на бал; я вас не пущу.
Вихров послушался ее и не поехал в собрание. Клеопатра Петровна на другой день рано утром ехала из города в свою усадьбу; по ее молодому лбу проходили морщины: кажется, она придумывала какой-то новый и довольно смелый шаг!
XII
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ТОЛКОВАТЕЛИ О ЛИТЕРАТУРЕ
Нечаянный и быстрый отъезд Вихрова из собрания остался далеко не незамеченным, и больше всех он поразил и почти испугал добродушного Кергеля, который нарочно сбегал в переднюю, чтобы узнать, кто именно приходил за Вихровым, и когда ему сказали, что - m-lle Прыхина, он впал в крайнее недоумение. "Неужели же у него с этой госпожой что-нибудь было?" - подумал он, хотя господин Кергель, как увидим мы это впоследствии, вовсе не должен был бы удивляться тому!.. Не ограничиваясь расспросами в передней, он обегал вниз и узнал от кучеров, куда именно поехал Вихров; те сказали ему, что на постоялый двор, он съездил на другой день и на постоялый двор, где ему подтвердили, что воздвиженский барин действительно приезжал и всю ночь почти сидел у г-жи Фатеевой, которая у них останавливалась. Сомнения теперь не оставалось никакого. Кергель о всех этих подробностях, и не столько из злоязычия, сколько из любви и внимания к новому приятелю, стал рассказывать всему городу, а в том числе и Живину, но тот на него прикрикнул за это.
- Твое пуще дело; лучше бы молчал.
- Да я, кроме тебя, никому и не говорил, - солгал Кергель.
- Не говорил уж, я думаю, - возразил Живин, зная хорошо болтливость приятеля.
Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил - так это Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа не было. Юлия хотя была и совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям, понимала уже все.
Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения; Добров переписал ему их, и они отправлены уже были в одну из редакций. Герой мой остался таким образом совершенно без занятий и в полнейшем уединении, так как Добров отпросился у него и ушел в село к священнику, помочь тому в работе.
В одно утро, наконец, комнатный мальчик доложил ему, что приехали гости - Живин и Кергель.
Вихров от души обрадовался приезду их.
- Очень рад вас, господа, видеть, - сказал он, выходя к ним навстречу.
Оба приятеля явились к нему одетые: один - в черной фрачной паре, а другой - в коричневом фраке.
Они делали Вихрову еще первый визит.
- Вы так тогда нечаянно из собрания исчезли, - говорил лукаво Кергель, как бы ничего не знавший и не ведавший.
- Да, мне нужно было уехать, - отвечал уклончиво Вихров. - Однако, господа, - прибавил он, увидев, что пошевни гостей отъехали только недалеко от крыльца, но не раскладывались, - я надеюсь, что вы у меня сегодня отобедаете, а не на минутный визит ко мне приехали?
- Я, пожалуй; у меня дома дожидаться некому; одна собака, да и та, я думаю, убежала куда-нибудь, - отвечал Живин.
- А у меня хоть и есть кому, но дожидаться не будут! - произнес ветреный Кергель и по просьбе Вихрова пошел распорядиться, чтобы лошадей его отложили. Возвратясь обратно, он вошел с каким-то более солидным и даже отчасти важным видом.
- Позвольте вам презентовать, как истинному приятелю и почтенному земляку, - говорил он, подходя к Вихрову и подавая ему небольшую розовую книжку, - это моя муза, плоды моего вдохновения.
Во все это время Живин держал глаза опущенными вниз, как будто бы ему было стыдно слов приятеля.
Вихров поблагодарил автора крепким пожатием руки и сначала посмотрел на розовую обертку книжки: на ней изображены были амуры, розы, лира и свирель, и озаглавлена она была: "Думы и грезы Михаила Кергеля". Затем Вихров стал перелистывать самую книжку.
- Русская песня! - прочел он уже вслух:
Ее дивная краса,
Как родные небеса,
Душу радуют во мне.
Потом он перевернул еще несколько страниц и прочел:
И рыцарь надменный выходит в арену,
И щит он стоглавый несет пред собою!
- Как вам стих, собственно, нравится, - звучен? - спрашивал несколько изменившийся в лице Кергель.
- Очень, - отвечал Вихров, - но что значит этот стоглавый щит; есть, кажется, только стоглавый змей.
- А вот этот-то стоглавый змей и изображен на щите, все его сто голов, и как будто бы они, знаете, защищают рыцаря! - объяснил Кергель.
- Понимаю! - сказал Вихров.
Живин мельком взглянул на Вихрова, как бы желая угадать, что это он искренно говорит, или смеется над Кергелем.
Вскоре после того вошел Иван и доложил, что стол готов.
Хозяин и гости вышли в зало и уселись за обед.
- Скажите, пожалуйста, - продолжал и здесь Кергель свой прежний разговор, - вы вот жили все в Москве, в столице, значит: какой там поэт считается первым нынче?
- Пушкин, - проговорил Вихров.
- Второй за ним? - сказал Кергель.
- Лермонтов! - отвечал Вихров.
- Что я говорил, а?.. Правду или нет? - подхватил с удовольствием Живин.
- Что ж, но я все-таки, - начал несколько опешенный Кергель, - остаюсь при прежнем мнении, что Кукольник[77] тоже растет не по дням, а по часам!.. Этот теперь его "Скопин-Шуйский"[78], где Ляпунов говорит Делагарди: "Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!" Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?
- Нет, не хорошо, и вовсе не из-под сердца вырвалось, - отвечал Вихров.
- Про все драмы господина Кукольника "Отечественные Записки" отлично сказали, - воскликнул Живин, - что они исполнены какой-то скопческой энергии!
- Именно скопческой! - согласился и Вихров.
Кергель пожал только плечами.
- Нынче уж мода на патриотизм-то, брат, прошла! - толковал ему Живин. Ты вот прочти "Старый дом" Огарева[79] и раскуси, что там написано.
- Читал и раскусил! - отвечал Кергель, краснея немного в лице: он в самом деле читал это стихотворение, но вряд ли раскусил, что в нем было написано.
- Так, господа, ведь можно все критиковать, - продолжал он, - и вашего Пушкина даже, которого, по-моему, вся проза - слабая вещь.
- Как Пушкина проза слабая вещь? - переспросил его Вихров.
- Слабая! - повторил настойчиво Кергель.
- А повестями Марлинского восхищается, - вот поди и суди его! воскликнул, кивнув на него головой, Живин.
- Я судить себя никому и не позволю! - возразил ему самолюбиво Кергель.
- Да тебя никто и не судит, - сказал насмешливо Живин, - а говорят только, что ты не понимаешь, что, как сказал Гоголь, равно чудны стекла[80], передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных!
- Никогда с этим не соглашусь! - воскликнул, в свою очередь, Кергель. По крайней мере, поэзия всегда должна быть возвышенна и изящна.
- В поэзии прежде всего должна быть высочайшая правда и чувств и образов! - сказал ему Вихров.
- А, с этим я совершенно согласен! - пояснил ему вежливо Кергель.
- Как же ты согласен? - почти закричал на него Живин. - А разве в стихах любимого твоего поэта Тимофеева[81] где-нибудь есть какая-нибудь правда?
- Есть, - отвечал Кергель, покраснев немного в лице. - Вот-с разрешите наш спор, - продолжал он, снова обращаясь вежливо к Вихрову, - эти стихи Тимофеева:
Степь, чей курган?
Ураган спроси!
Ураган, чей курган?
У могилы спроси!
Есть тут поэзия или нет?
- Никакой! - отвечал Вихров.
Кергель пожал плечами.
