Молот Тора - Юрий Павлович Вяземский
– Мое третье правило?! Ну, вы даете! – не сдержался Трулль. – Я и не знал, что вы меня так внимательно слушали! Мне казалось, вы о чем-то своем думали.
– Я же с детства прицеливался к себе, – повторил Митя, – к тому, который настоящий, не чужой, духовный, а не телесный. Эти слова-термины я позже выучил. Но с раннего детства инстинктивно различал, где чужое во мне. И от него старался убежать. Лучше всего мне это удавалось, когда у меня случалось то, что никто из врачей не мог определить. Я вдруг обмирал и ни на что и ни на кого не реагировал. Эти приступы длились не более получаса и всегда случались в безопасной для меня обстановке, когда ничто мне не угрожало. Например, дома или в школе во время урока. По маминым расчетам, первый раз это произошло, когда я в годовалом возрасте смотрел на жирафа. Когда приступы несколько раз повторились, мама стала показывать меня врачам. Но те ничего не могли ей сказать – ведь они этих моих состояний не наблюдали. А мой ученый отец назвал эти приступы каталепсией и велел оставить меня в покое. Якобы, нечто очень похожее наблюдалось у Сократа и ничуть не мешало ему быть мудрейшим из греков. Приступы эти были крайне редкими. Но во время них, я помню, мне лучше всего удавалось убежать от чужого себя к себе настоящему, интересному, свободному, если хотите, бескрайнему. Это я сейчас так красиво могу выразиться. А тогда, вернувшись из своих путешествий, как я их называл, и слыша мамины восклицания: «боже, когда это кончится?» – я думал: «Господи, сделай так, чтобы это никогда не кончалось!»
Глаза у Сокольцева из серых стали бесцветными и будто прозрачными. Пристально глядя на Сашу, Митя сказал:
– Найти себя я пока не мог. Но очень хотелось защитить себя от чужих. Особенно в школе. Здесь все было чужое: и люди, и стены, и даже дорога, по которой меня водили или я сам шел. В школе все были в масках, и ты вместе с формой и тапочками тоже должен был надеть маску, маску школьника. Потому что им надо, чтобы ты и себе самому стал чужим. Тогда ты перестанешь замечать, что вокруг все чужие и как автоматы. По звонку вошел и по звонку вышел. Встал, когда тебя вызовут. Отвечать будешь то, что от тебя ожидают услышать. Отец мне потом объяснил: голландские ученые пришли к выводу, что примерно восемьдесят процентов наших действий мы совершаем как автоматы. Этому в школе учат. Как они говорят, делают из нас людей. А я не хотел, чтобы они из меня людей делали. Я хотел жить, как дельфины. Отец мне однажды рассказал, как эти замечательные животные без всяких слов общаются между собой. Как им не нравится, когда к ним прикасаются. Как нежно они относятся к человеческим детям. Как они их лечат, особенно тех, которых люди считают странными. Чтобы мне не мешали думать. Я чувствовал, что, впихивая в меня свои знания, они что-то очень важное у меня отнимают. Они засоряют тот чудесный канал, который иногда для меня открывается. Отец мне потом объяснил: образование убивает у ребенка почти половину нейронов. Детский мозг ищет свой особый режим работы, а его забивают чужой информацией.
– Я эти нейроны, еще не зная о них, пытался сберечь, – еще сбивчивее продолжал Митя. – Чтобы совсем чужим для себя не стать, надо было играть в их театр. Но маску придумать и надеть свою собственную. Я уже ко второму классу ее изобрел – мальчик вежливый, покорный, но в своей покорности странный и, если надо, даже больной. Я, например, носил с собой градусник и научился повышать себе температуру, когда от меня требовали что-то совсем противное моему «я». Когда меня принимали в октябрята, я прямо с линейки убежал в медпункт и там просидел до конца церемонии. Меня, правда, потом все равно приняли. Но реноме «странного и больного» я себе заработал. И продолжал его поддерживать и в Москве, куда мы потом переехали. Я мог надолго задуматься, и меня не трогали. Мог отпроситься и выйти из класса. Мог вообще не прийти в школу. Меня, как и вас, манили дороги и то-что-за-поворотом. Но вы, насколько я понял, эти повороты себе только представляли. А я мог, пройдя мимо школы, идти дальше. Или сесть на трамвай или на троллейбус и ехать до конечной остановки. А там пересесть на другой троллейбус или трамвай. Или на пригородный поезд. Мне казалось, что, если я далеко уеду от людей, я там о себе узнаю то, что не знал до этого. Однажды я даже в милицию попал, потому что мама объявила меня пропавшим. И я, жалея ее, решил путешествовать иным образом. На даче я часами следил за поездами. В городе, на берегу Невы – за катерами и пароходами.
Митя замолчал.
– Интересно, где вы жили в Ленинграде? – спросил Трулль.
– Тут вы спросите, как к этому странному мальчику относились его одноклассники? – ответил Дмитрий Аркадьевич. – По-разному. И надо учесть еще одну странность. Тому, кто ко мне хорошо относился, начинало везти. Поначалу со мной мало кто хотел сидеть за одной партой. Подсадили какого-то недотепу. Через год он стал отличником. И очень не везло тем, кто пытался меня обижать. Как в вашем рассказе. Но за вас заступались ребята. А за меня – будто внешние силы. На это постепенно обратили внимание и старались это учитывать или использовать. Не думаю, что ко мне стали испытывать теплые чувства. Но откровенно обижать не решались. Особенно после того, как учительница химии накричала на меня, выгнала из класса и на том же уроке пролила на себя кислоту. Я тоже для себя сделал вывод и старался не обижаться на тех, кто меня иногда обижал. Я боялся, что с ними может что-то плохое случиться. И старался быть ближе к тем, кому не везло. Когда мама рожала мою сестренку, я улизнул из дома и целую ночь ходил вокруг больницы. Роды прошли благополучно. Хотя врачи боялись и маму запугивали. Но я-то знал, что все кончится замечательно, если я буду рядом. Лет с пяти у меня появилось предчувствие, которое мне предсказывало, иногда наяву, иногда во сне. Я к этим предчувствиям привык
