Молот Тора - Юрий Павлович Вяземский
– В Ленинграде я жил на Васильевском острове, на Второй линии, – неожиданно объявил Дмитрий Аркадьевич.
– Да что вы?! – радостно воскликнул Ведущий. – Там отец мой жил в детстве! А вы где жили? Ближе к Неве?
– Как я учился, спросите вы, – продолжал Митя, повернувшись к реке. – Ни один из школьных предметов меня особенно не интересовал. Мои успехи или неуспехи зависели от того, как ко мне относился тот или иной учитель. Например, в Ленинграде ко мне с пониманием отнеслась учительница математики. И я стал у нее лучшим учеником. Она мне давала решать задачи для старших классов. Я с ней даже стал счетчиком: мог в уме умножать и делить большие числа и тем более складывать и вычитать. Она расспрашивала, как это у меня получается. А я не мог объяснить. Кто-то как будто предлагал мне решение. И мне становилось красиво и ясно. Учитель по физике тоже меня привечал. Как ваш Дядя Коля. Но он надо мной иногда подшучивал. И потому по физике я меньше продвинулся, чем по алгебре и геометрии. Намного хуже у меня было по гуманитарным предметам. Меня там не понимали и я их понять не мог. В обществоведении я не понимал само название предмета. Мне думалось: я о себе самом ничего не знаю, а как я могу что-то знать об обществе? Учительница литературы, как мне казалось, просто меня боялась: вдруг я спрошу что-нибудь не то и она на это «не то» не сможет правильно ответить. Так было в Ленинграде. А когда мы переехали в Москву, все поменялось местами. Учителя точных наук ко мне настроились настороженно. И мне перестало быть красиво, когда я решал сложные задачи. Развлекаться с большими цифрами я тоже разучился. Зато я сошелся с литератором. Он был смешным человеком. Все над ним подтрунивали. Но ему можно было задавать любые вопросы. И его интересовало мое мнение, а не пересказ того, что написано в учебнике. То есть, как вы, наверное, поняли, оценки, которые я будто ставил своим учителям, потом возвращались ко мне.
Глядя в сторону островка, Сокольцев вдруг заявил:
– Не знал, что мы так близко от нашей базы.
– Не понял вас, – признался Саша.
– Видите: туман раздвинулся и за островом, на том берегу, – наш лонгхюс, длинный дом?
Трулль посмотрел в ту сторону, куда смотрел Сокольцев, и удивился:
– Не фига он не раздвинулся!.. И наша база совсем в другой стороне. Отсюда ее не может быть видно…
Митя внимательно глянул на Александра, потом – подозрительно в сторону острова, затем – снова на Трулля и согласился:
– Может быть, показалось. – И после короткой паузы: – Я, как и вы, много читал. С детства читал взрослые книги, не только художественные сочинения, но и научные. Древняя Греция, Древний Рим, эпоха викингов меня тоже интересовали. Читал я очень медленно. Мог несколько часов провести за одной страницей. Потому что задумывался. И очень любил слушать музыку. Меня даже хотели отдать учиться в специальную музыкальную школу. Отец объяснял маме, что музыка увеличивает пластичность мозга, обогащает нейронные связи. В школу меня, слава богу, не приняли якобы из-за полного отсутствия музыкального слуха. На самом же деле слух у меня был почти абсолютный. Если взять на рояле ноту, я ее тут же отгадывал. У меня просто петь не получалось. И повторяю: очень любил слушать музыку. Особенно – оперы. Они заставляли меня представлять себе, скажем, Германна из «Пиковой дамы», или Риголетто, или Демона. Я их не просто себе представлял – я ставил себя на их место или переносил их в себя. По-латыни «перемещение, перенесение» будет translatio. Отсюда и английское translate. И немецкое uebersetzen из той же оперы. Так я либо транслировал, либо транслировался. А однажды мне вдруг подумалось: почему бы не попробовать так же переводить окружающих людей. Может быть, они совсем не такие чужие, какими мне кажутся. Может быть, с помощью того, что я назвал переводом, я смогу с ними ближе познакомиться. Я стал внимательно наблюдать за ними: за их поведением, за их выражениями лица, за их вроде бы случайными репликами и восклицаниями. Я их ни о чем не расспрашивал. Я, как и вы, рано понял, что человек часто думает одно, а говорит другое. И часто не потому, что не хочет, а потому, что не может этого сказать. Или даже хочет признаться, но у него само собой говорится другое, иногда прямо противоположное. Но если перевести то, о чем человек умалчивает, то есть приглядеться, прислушаться, причувствоваться к нему, то много можно узнать неожиданного. Особенно интересно мне было переводить учителей. Прежде всего я понял, что большинство из них в школу пришли, чтобы зарабатывать деньги для себя и для своей семьи, если она у них была. А мы для них были лишь материалом. И много другого любопытного я узнал про учителей и одноклассников. Я к ним тоже прицеливался. Но тут между нами разница. Вы ищете у людей болевые точки. А я чем глубже я их транслировал, тем сочувственнее к ним относился. Мне даже стыдно иногда становилось. Мне думалось: они ведь тоже не знают, кто они и для чего, и некоторые, похоже, совсем запутались и потерялись.
Митя снова стал смотреть в сторону острова.
– Вы меня не совсем правильно поняли, – возразил Александр. – Я не говорил, что ищу у людей болевые точки. Я говорил…
– Погодите! – перебил его Сокольцев. – Вон, видите, у острова в воде отразилась собака.
Трулль посмотрел на реку и обиженно произнес:
– Никакой собаки не вижу… Вижу туман над островом, густой и плотный… Вам опять померещилось.
Дмитрий Аркадьевич некоторое время недоверчиво молчал. А потом удивленно:
– Да, наверное, не собака, а пень какой-то… Но очень похожий на собаку… Самого пня действительно не видно… Но отражение в воде очень четкое… И несколько камней отразились. Те, которые на острове у самого берега. – И, обернувшись к Александру, снова без перерывов между фразами: – Теперь, наверно, придется о родителях рассказать. И не потому, что вы о них спросили. Мы жили близко к Неве, в самом начале Второй линии. Одно из наших окон выходило на Соловьевский садик. Так он тогда назывался. Мама преподавала английский язык в Ленинградском университете. Она была кандидатом наук и очень хорошим преподавателем. Звали ее Елена Дмитриевна. Она настояла, чтобы меня назвали Дмитрием в честь моего деда, мурфар, как говорят шведы. А папа хотел назвать меня Станиславом, в честь фарфар, своего отца. Того в тридцать седьмом
