Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн
Отходчив душой русский и русифицированный человек… Быстро трудности-обиды забывает, слишком быстро забывает.
В связи с катастрофой приняли подсобник с толстозадой на совещании решение: по просьбе трудящихся отпускать – десяток целых, десяток треснутых яиц в одни руки. И вместо «яйца столовые» присвоить звание и впредь именовать их «яйца диетические» с повышением цены на этикетке. Но при этом будут выдаваться полиэтиленовые мешочки бесплатно. Хорошо. Авдотьюшка целые яички – в один полиэтиленовый пакетик, треснутые, уже готовые для яичницы, – в другой пакетик, расплатилась по новой цене, всё в кошёлочку сложила и пошла довольная. Зашла в булочную, хлебца прикупила. Половина чёрного и батон. За хлебцем в Москве пока очередей нет. Если ещё за хлебцем очередь, значит, уж новый этап развитого социализма начался. В целях борьбы с космополитизмом запретят американское, канадское, аргентинское и прочее зерно потреблять. Но пока ещё в этом вопросе мирное сосуществование. Хорошо выпечен хлебец из международной мучицы. Мясца бы к нему. Курятины-цыплятины не досталось, так хоть бы мясца… Мясной магазин вот он, перед Авдотьюшкой. Шумит мясной, гудит мясной. Значит – дают. Заходит Авдотьюшка.
Очередь немалая, но без буйства. Обычно мясные очереди одни из самых буйных. Может, запах во времена пращура переносит, когда представители разных пещер вокруг туши мамонта за вырезку дрались? Человеку одичать легче, чем кружку пива выпить. Каждый знаком с некими неясными позывами, с неким томлением в груди. Хорошо ещё, если на основании подобных позывов человек принимает решение облить кипятком тещу. А то ведь и важные государственные решения принимаются: газами удавить, расстрелять, в тюрьме сгноить. А дали б такому гражданину, вождю-фюреру возможность без штанов на дерево залезть, может, история народов выглядела бы по-иному.
Вот такие мысли приходят в московской мясной очереди, когда ноздри щекочет запах растерзанной плоти. Принюхалась и Авдотьюшка, хищница наша беззубая. Пригляделась… Вона кусочек какой лежит… Не велик и не мал… Эх, достался бы… Авдотьюшка б уж за ним как за ребёночком поухаживала, в двух водах обмыла, студёной и тепловатой, от плёночек-сухожилий отчистила, сахарну косточку вырезала – и в супец. А из мякоти котлетушек-ребятушек бы понаделала… Выпросить бы мясца у очереди Христом Богом. Незлая вроде очередь.
Только так подумала, внимательней глянула – обмерла… Кудряшова в очереди стоит, старая вражина Авдотьюшкина… Кудряшова, матерая добытчица, становой хребет большой многодетной прожорливой семьи, которую Авдотьюшка неоднократно обирала… У Кудряшовой плечи покатые, руки-крюки. Две сумки, которые Авдотьюшка и с места не сдвинет, Кудряшова может на далёкие расстояния нести, лишь бы был груз-продовольствие. Кудряшова и роженица хорошая. Старший уже в армии, а самый маленький ещё ползает. Сильная женщина Кудряшова, для очередей приспособленная. Кулачный бой с мужчиной обычной комплекции она на равных вести может. Но если схватить надо, а такие ситуации, как мы знаем, в торговле бывают, тут Авдотьюшка расторопней Кудряшовой, как воробей расторопней вороны. То кочанчик капусты из-под руки у Кудряшовой выхватит, то тамбовский окорок в упаковке.
– Ну погоди, ведьма, – ругается-грозит Кудряшова, – погоди, я тебя пихну!
– А я мильцинера позову, – отвечает Авдотьюшка, – ишь пихало какое.
А сама боится: «Ой, пихнёт, ой, пихнёт».
Теперь самое время сообщить, что ж это такое – «пихнуть». Есть старое славянское слово – пхати, близкое к нынешнему украинскому – пхаты. По-русски оно переводится – толкнуть. Но это не одно и то же. Иное звучание меняет смысл: если не в грамматике, то в обиходе оба слова существуют одновременно. Толкнуть – это значит отодвинуть, отстранить человека. Бывает, толкнули – и извините, говорят, пардон. А если уж пихнули, так пардону не просят. Потому как пихают для того, чтоб человек разбился вдребезги.
«Ой, пихнёт, – думает Авдотьюшка, – ой, пихнёт».
Но очередь тихая, не воинственная, и Кудряшова тихая. Исподлобья на Авдотьюшку косится, но молчит. В чём тут причина? Не в мясе причина, а в мяснике.
Необычный мясник появился в данной торговой точке. Мясник-интеллектуал, похожий скорее на ширококостного из народа профессора-хирурга в белой шапочке на седеющей голове, с крепким, налитым, упитанным лицом, в очках. Мясник весёлый и циничный, как хирург, а не мрачный и грязный, как мясник. Очередь для него – объект весёлой насмешки, а не нервного препирательства. Он выше очереди. Огромными, но чистыми ручищами берёт он куски мяса и кладёт их на витрину, на мясной поднос. И в ответ на ропот очереди, требующей быстрей обслуживать, без запинки читает «Евгения Онегина».
– Чего там, – ропщет некая с усталым лицом, видать, не впервой сегодня в очереди стоит, – чего там… Вы для обслуживания покупателей поставлены.
– Глава вторая, – отвечает ей мясник, –
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединённый,
Горой от ветров ограждённый,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали села; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запушённый сад,
Приют задумчивых дриад.
Странная картина. Странные она вызывает идеи. И неожиданные из неё проистекают выводы. Первый вывод – Пушкина мясной очереди должен читать мясник. Собственно, это главный вывод, ради которого есть смысл немного поразмышлять в духоте магазина. Цинично, вульгарно бренчит мясник на пушкинской лире, но всё ж чувства добрые пробуждает. Народ безмолвствует, соответственно финальной ремарке из «Бориса Годунова». Тихо стоит. Не слушает Пушкина, но слышит. Попробуй прочесть мясной очереди Пушкина крупный профессор-пушкинист или известный актёр-исполнитель. Хорошо, если это вызовет только насмешки. А то ведь ещё злобу и ненависть. Нет, культуру народу должна нести власть.
Скажете, что ж это за культура, что ж это за Пушкин? Ответим на это совсем с иного конца. Ответим тоже вопросом. Вам приходилось наблюдать, как восходит солнце? Не над пышной субтропической зеленью, которая знает, что такое солнце, которая сознательно живёт им и которая академически солидно ждёт его восхода. И не над тихой, поросшей травой лесной поляной, которая сама составляет крупицу солнца, которая верит в него и для которой восход солнца есть её собственное интимное чувство. Мы имеем в виду восход солнца над безжизненными северными скалами. Казалось бы, зачем мёртвому жизнь? Зачем холодным камням солнце? Спокойно, тяжело, монотонно лежат камни в глухой ночи, покрытые льдом и снегом, безразлично встречают камни серый, короткий день, принимая на
