Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн
А ведь было время, ужинала Авдотьюшка не одна. Самовар кипел червонного золота, баранки филипповские. Он красавец был. И у Авдотьюшки коса ржаная. В двадцать пятом году это было… Нет, в двадцать третьем… Колбаски полфунта в хрустящем пакете. Колбаска тогда по-другому называлась, но это она самая… Принесёт, говорит: «Употребляйте, Авдотья Титовна. На мадере приготовленная». И балычку принесёт… «Употребляйте», – говорит.
– Ну что, девка, – говорит Авдотьюшке пьяная нечесаная продавщица, – покупаешь колбаски? Раз в десять лет такую колбаску достать можно.
А Авдотьюшка не отвечает, ком в горле.
– Какую берёшь, – спрашивает продавщица, – эту? – И поднимает крепкий сырокопченый батон.
А Авдотьюшка не видит, слёзы в глазах.
– Чего плачешь, – спрашивает продавщица, – зять из дому выгнал?
– Нет у меня зятя, – еле отвечает Авдотьюшка и всхлипывает и всхлипывает.
– У ней, видать, украли что-то, – предположил подсобник с морской грудью, – украли у тебя что-нибудь, старая?
– Украли, – сквозь слёзы отвечает Авдотьюшка.
– Ты, что ль, Микита? – И к тому у которого Сталин из-за майки-занавески выглядывает…
Микита этот, кстати, Сталиным своим очень гордился и в разных местах, за разными бутылками одну и ту же историю рассказывал про сержанта, которого в сорок пятом году расстреливать должны были, так как он немку-малолетку изнасиловал… Отомстил немецким карателям, которые сожгли его хату со всем, что в ней было живого и неживого. Насилует сержант немку и плачет и кричит: «За мать мою, Василису Тихоновну! За деда Прокопа! За сестру Надьку! За пацанят Надькиных Лёньку и Женьку и за пацанку Надькину Людку!» А в конце вогнал немке в то самое место бутылку с криком: «Смерть немецким оккупантам!» Умерла немка, а сержанта приговорили к расстрелу. Вывели его расстреливать, он рубаху на груди разорвал, там Сталин. И не расстреляли, послали в штрафной батальон…
Правда, всякий раз по-новому Микита рассказывал. Иногда сержант этот был из другого полка, иногда из соседней дивизии, а иногда он сам, Микита, этим сержантом и был…
– Ты, что ль, Микита?
– Да я её в глаза не видел, – отвечает Микита, – у ней, старой, только геморрой украсть можно.
– Украли, – говорит Авдотьюшка, и слёзы льются, льются… Давно так не плакала.
– Украли, в милицию иди, не мешай торговле, – говорит продавщица и сырокопченый батон на весы кладёт, антисемиту вешает.
Видно, опомнился антисемит, вернулся, поверил дураку. И другой народ подходит всё более и более. Растрезвонил дурак про «советскую» колбасу.
О «советской» колбаске следует сказать особо. Колбасные очереди наряду с очередями апельсиновыми являются главным направлением торговой войны между государством и народом. Мы с вами в настоящих колбасных и апельсиновых очередях не стояли, потому что Авдотьюшка их избегает. Хитра Авдотьюшка, и посадские хитры. И украинцы-«махновцы» редко там попадаются. Они больше по окраинам, где какой дефицит выбросят. Кто же стоит-воюет в тех очередях? Вокзалы. А что такое вокзалы? Это сам СССР. Но за апельсинами СССР поневоле стоит. Выращивает СССР в обилии вместо груш-яблок автомат Калашникова, а третий мир апельсин выращивает. Натуральный обмен вне марксова капитала. Не свой, не привычный продукт – апельсин. От него у СССР отрыжка горько-кислая. Несерьёзный продукт апельсин, под водку не идёт. Детишкам дать погрызть разве что. Иное дело колбаска…
В колбасной Москве вокзальный дух, вокзальная духота… Кажется, вот-вот прямо в московских колбасных, вызывая головную боль, закаркает диктор: «Внимание, начинается посадка на поезд номер…» И пойдут поезда прямо из московских колбасных на Урал, в Ташкент, в Новосибирск, в Кишинев… Вокзальный народ не буйный. Посад хитёр, а вокзал терпелив. Хитрость – она резиновая, а терпение – оно железное.
Раньше в московских колбасных приятно пахло копченостями. Теперь там запах давно не мытых дорожных тел. Да не просто тел. Ногами в колбасных воняет. Намученными, взопревшими ногами. Не на час, не на два, на целый день вокзал устраивается. Садятся некоторые передохнуть, разуваются. Железо ждать умеет. И своё соображение у железа тоже есть. Знает, какие продукты на какие расстояния везти можно. Ведь образование в СССР шагнуло далеко вперёд. Высок в очередях процент образованного народа. Инженеры стоят, химики-физики… Стоят, рассчитывают… До Горького мясцо доезжает и маслице. А до Казани мясо протухает, но колбасы варёные выдерживают. За Урал копчености, чай, консервы везти можно. Апельсины те же для баловства ребятишкам. Но лучше нет настоящей копчёной колбаски. И терпеливо железо стоит. Стоит СССР в очередях за колбасой. «Эх, милая, с маслицем тебя да с хлебцем, как в былые времена».
Опомнилась и Авдотьюшка.
– Я первая, – кричит, – я очередь первая заняла!
Куда там, оттерли. Обозлилась Авдотьюшка, уж как обозлилась: «Народ нынче оглоед, народ нынче жулик!» Разошлась Авдотьюшка от обиды. Платок с головы сбился. Об кого-то кулак свой ушибла, об кого-то локоть рассадила. Поднатужилась Авдотьюшка, попробовала пихнуть. Да тут её саму пихнули. Какой-то, даже не оборачиваясь, задом пихнул. А зад у него передовой, комсомольско-молодёжный, железобетонный.
В больнице очнулась Авдотьюшка. Очнулась и первым делом про кошёлочку вспомнила.
– А где же моя кошёлочка?
– Какая там кошёлочка, – отвечает медсестра, – вы лучше беспокойтесь, чтоб кости срослись. Старые кости хрупкие.
Но Авдотьюшка горюет, не унимается.
– Там ведь и мясцо было, и селёдочка – три короба, и хлебец, и яйца – два пакета!.. Однако пуще всего кошёлочку жалко… Где ж она теперь, моя кормилица, где ж она теперь, моя Бурёнушка!..
В той же больнице, где Авдотьюшка, инженер Фишелевич лечился, кибернетик низкооплачиваемый. В больнице, как в тюрьме, люди быстро знакомятся.
– Юрий Соломонович.
– Авдотья Титовна.
– У вас, Авдотья Титовна, что?
– Пихнули меня.
– А что это такая за болезнь? – иронизирует Фишелевич. – У меня, например, перелом правой руки.
Пригляделась Авдотьюшка.
– Точно, – говорит, – тебя из очереди в правую сторону выбросили, я вспомнила. Но не горюй. Без яиц остаться не так обидно, как без колбасы.
Среди больных заслуженная учительница была с тазобедренным переломом. Начала она обоих стыдить:
– Как вы можете вслух такие анекдоты рассказывать.
– Какие анекдоты, – говорит Авдотьюшка, – всё правда святая… Яйца болгарские, а колбаса «советская».
– Вы ещё и антисоветские анекдоты про Варшавский договор здесь рассказывать вздумали, – возмущается учительница и ещё более стыдит, а особенно Фишелевича: того по еврейской линии стыдит и обещает выполнить свой гражданский долг.
– Позвольте, – пугается Фишелевич, – слова Авдотьи Титовны советская печать подтверждает. – И достает из тумбочки большую книгу в коричневом переплёте.
Часто читал Фишелевич эту книгу, все думали – роман читает.
– Вот, – говорит Фишелевич, – вот сказано: «К наилучшим деликатесным сырокопчёным колбасам заслуженно причисляют колбасу „Советскую“. В её фарш, приготовленный из
