Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Вот она, Португалия! Вот эти апрельские розы вместе с годовалой Верой. Зина выдержала и не повторяла то, что он сказал при отъезде, выдержала, чтоб не сорваться и не крикнуть по-русски: «Так какого же!»
Дневник Илюши
Папа продал компьютер и всю аппаратуру, на которой он работал. То есть вынес всё из своей рабочей комнаты, и комната стала пустой и чужой, какой была раньше, когда два года назад мы сюда въехали. Осталось только вспомнить про кортик немецкого офицера, который был найден замурованным под ванной, его мы нашли, делая ремонт.
Мама из нашей комнаты увезла всю мебель на дачу, и ее комната тоже опустела и стала чужой. Машину отдали под присмотр тетеньки Саши, а Микуська оставил свой капитанский мостик – балкон, с которого он управлял электричками за неимением кораблей. А я в своем месте не определился. Мама освобождала мне для уроков стол. А игрушки с собой я взял.
Мама так и не смогла полюбить эту квартиру в промзоне, и ее сердце осталось там, в родительской, на Садовой-Черногрязсской, где прошло ее детство.
Окинув квартиру последним взглядом – ничего не забыли? – и забрав чемоданы, мы закрыли квартиру и отнесли ключи в домоуправление под расписку технику-смотрителю, а в юридическую консультацию бумаги на квартиру с разрешением юридическому консультанту ее продать по письму владелицы. Сели все в такси и поехали в аэропорт молча, не желая при чужом человеке разговаривать. Пошли безликие серые дома почти до самого аэропорта. Раз только или два блеснуло что-то яркое, и мама сказала, что это церковь и посмотрела в ту сторону особенно выразительно.
Папа забоялся, что фрилансеров накажут на сорок процентов налога, а ведь он со студенческой скамьи по пятнадцать часов, часто без выходных за свои достойные деньги работает. Надо бежать за границу, другого выхода нет. Не может же он один государство оплачивать? А мама боялась, и это не слухи, в газетах обсуждают как реальное – семнадцать процентов налог на домохозяек. Хороша логика! Сначала дать женщинам материнский капитал, чтобы они рожали государству детей, а потом с тремя детьми объявить домохозяйку тунеядкой, которая должна платить налоги. А так как мама уже вела свой маленький магазин детской одежды «Мой зайка» в условиях, когда газеты говорили: «Только малый бизнес спасет от кризиса», а на деле же его же, малый бизнес, задавили налогами, то мама не верила, что в случае с домохозяйками всё обойдется и видела только один выход – уехать.
Тем более что мне теперь нужен свежий воздух. Не говоря уже о том, что папа сказал два года назад: «Я нашел другую, и мы с мамой расходимся». Тогда я был в первом классе, ходил по всей школе, плача, и говорил: «Здравствуйте, а мои папа и мама разводятся». Ужас! Маме пришлось разговаривать с той тетей и объяснять ей, что у нее трое детей, и что она, молодая женщина, своими действиями – встречаться с папой и есть пирожки в парке – оставит детей сиротами. И молодая женщина сказала, что она всего этого не знала и как бы стушевалась. И папа рванул в другую сторону, просчитав все «за» и «против». Коллега по работе растолковал ему, что покупать молодых женщин было модно лет пятнадцать назад, ранее – ставить загородные дома, а теперь в связи с глобальным изменением климата самое перспективное – покупать климатический комфорт за границей.
Вслух же мама сказала таксисту, расплачиваясь:
– Вот неразумное наше государство. Не дает жить простым людям, выталкивает за границу». Таксист же, забирая деньги, на всякий случай помолчал. Маме осталось послать смс закадычной подруге детства Жене Коневой. А я хотел бы послать смс об отъезде своей сестренке и подружке Люсе. Но постеснялся.
Аэропорт – это ужасный муравейник, где все кроме вещей, несут каждый свою бумагу в отдельное окно. И над всем этим стоит инфернальный гул. Проси-не проси маму – она всё равно руку выдернет. То ли дело самолет. Все принудительно вдавлены в кресла, все сосредотачиваются. Тут и покапризничать можно, и попросить. Мама уже услышит.
Зато в Арли – в пересадочном аэропорту в Париже – мама свое получила. Не могла же она спокойно сидеть два часа до следующего самолета на Лиссабон, когда за стенами буквально Париж, буквально Елисейские поля, по которым все парижане гуляют, а она тут два часа сиди! Не выдержав, мама выставила меня вперед (я же рядом с французским посольством учусь и за нашим иностранным языком следят серьезно!) с намерением зацепить кого-то из обслуги аэропорта, чтоб, если уж нельзя выйти, то хотя бы с внутренними французами переговорить.
Долго никто не находился или у мамы не получалось зацепить, но потом пришел мойщик окон (промышленный альпинист называется) и начал раскладывать снаряжение, чтобы забраться на стеклянную стену. Мама подкатилась к нему через меня, и я что-то по-французски ему пытался передать, больше волнение мамы, чем суть. Но он всё понял, на наше удивление, и сказал, обращаясь к ней, тоже держа меня переводчиком:
– Уи, мадам.
При этих словах мама восторженно вспыхнула.
– Париж – дело ювелирное. Кто не был здесь, тот всего блеска жизни и радости не видел. Но мадам, – тут он назидательно поднял палец, – жизнь – штука хотя и сложная, но позитивная. И не исключено, что в следующий раз вам повезет больше, и вы все-таки прогуляетесь по его улицам. Вы не верите, мадам?
– Да я не знаю, – ошеломленная такими любезностями, отвечала мама.
– А я верю, – сказал мойщик стеклянных стенок, ставя сначала лестницу, а потом поднявшись вверх со своим инструментом.
И мама, полностью удовлетворенная таким галантным разговором, спокойно дождалась своего рейса на Лиссабон.
Прилетев в Лиссабон, папа оформил аренду на автомобиль. Мама отбила СМС своей давней подруге Варе, через которую она здесь все приобрела. Ох, и много же переписки ей это стоило в свое время! И женщина по Интернету оказалась настоящей подругой. Вот тебе и из Тюмени.
Мы покидали все в машину и покатили. Папа плюс мама, плюс Микуська, который шалопай, ни учиться, ни работать не хочет и лентяй, каких свет не видел. Папе он «чужой». Его папа – иностранец, он ни за какие коврижки не бросит Москву, Россию, вернее латиноамериканский ресторан, который поит и кормит его лучше той самой науки, для которой он якобы в Россию приехал.
Все воззрились вперед, а ему, шалопаю, в его семнадцать лет было всё равно. Потому что сердце его осталось там, в Москве
