Песчаная роза - Анна Берсенева
Первое письмо от Сергея пришло через три месяца после его отъезда. Беременность, сначала даже не замеченная, во второй половине протекала так тяжело, что Ксении то и дело приходилось ложиться в больницу, чтобы получать через капельницу питание, отвергаемое организмом с каким-то унылым отчаянием.
В больницу Федорец и принес письмо. Выходя из палаты, он окинул взглядом ее живот, приподнимающий одеяло, и сказал почти с сочувствием:
– Ну и вляпалась ты, девка!
Писем она не ожидала. Непонятно было, сможет ли Сергей писать ей, да и захочет ли. Но первое же письмо поразило ее такой доверительностью, какой не бывало в их живых разговорах. Может быть, это ощущение создалось у нее от того, что он писал по-английски. А может, причина была иная.
«Моя дорогая Кэсси, разум подсказывает, что самым правильным для тебя действительно было бы не думать обо мне вовсе. Но тревога, охватившая сразу, как только я перестал тебя видеть, не оставляет меня. Мне кажется, ты болеешь, хотя ничто как будто не свидетельствовало о такой угрозе. Я и намеревался только спросить о твоем здоровье. Но в ту минуту, когда разрешил себе это сделать, от одной лишь вероятности краткого и, возможно, одностороннего разговора с тобой почувствовал нечто совершенно неожиданное. Я даже не сразу осознал, от чего происходит это счастье. Но и осознанное, оно не исчезло, а только усилилось. Может быть, это хотя бы отчасти послужит в твоих глазах оправданием того, что я напоминаю о себе. А может, тебя лишь раздражит это рефлексивное пустословие. Все значительнее становятся в моем сознании связанные с тобою воспоминания, такие же родные, как твои чулки, промокшие на улице, по которой я вчера шел, не ощущая ни тени счастья и проклиная себя за то, что не отдавал себе отчета в нем, когда оно было. Здорова ли ты? Если ответишь, буду тебе благодарен. Впрочем, если и не ответишь, тоже. С.».
Конечно, она ответила, заверив его, что совершенно здорова и что все ее мысли о нем, что бы он ни считал на сей счет правильным. Заверениям о здоровье он не поверил, в следующем письме, которое пришло очень скоро, уличив ее в том, что она писала лежа. Ксения рассмеялась, тут же пообещала не обманывать его больше и ответила, что ее уже выписали из больницы, на этот раз честно-честно. Ей не стыдно было перебрасываться с ним такими глупостями, и, сколько бы времени ни проходило между письмами, каждое новое начиналось так, будто они не прерывали разговор ни на минуту, и не письменный даже, а тот самый разговор через открытую дверь мансарды, нет, не тот самый, а гораздо более доверительный. Им обоим такой разговор был прежде неведом, и они вели его с почти робкой сначала, а потом со все возрастающей свободой.
Ее жизнь была бедна впечатлениями – хотя бы потому, что Домна не позволяла ей ходить дальше Покровского бульвара.
– Ты в зеркало-то глянь! – возмущалась Домна. – В чем душа держится! А ну как скинешь ребеночка? Что муж скажет?
Ксения не была уверена, что Сергей выскажется по этому поводу, но Домнина убежденность, что это не будет ему безразлично, наполняла ее радостью. Лишь однажды она воспротивилась требованию сидеть дома – когда Сергей упомянул, что в коллекции Морозова, которая теперь называется Музеем новой западной живописи, есть прекрасные импрессионисты. Ксения вспомнила, как он просил ее бывать в Лувре, и заявила, что пойдет посмотреть картины во что бы то ни стало. Домна, вероятно, сочла это неодолимой причудой беременности и отвела ее в музей, предупредив, что придет за ней через два часа. Сама она категорически отказалась смотреть на картинки с голыми мужиками – сказала, деньги лучше на коровье масло истратит.
С тех пор все походы свелись у Ксении к этому музею да к Библиотеке иностранной литературы. Море книг разверзлось перед нею! Каждую прочитанную она мысленно пересказывала, решая, стоит ли упоминать о ней в письме, и радовалась, если оказывалось, что книга эта и для Сергея что-то значит. Заметив ее интерес, он стал советовать ей разные книги, давая каждой краткую, в одно предложение, характеристику. Его советы были так точны, что Ксения поражалась, откуда ему известны ее пристрастия; об иных из них она и сама не догадывалась.
Из библиотеки ее и увезли в родильный дом – она перечитывала тогда «Отверженных» Гюго. Сергей написал, что это самый простой и трогательный роман о человеческом сердце в огне социальных идей. Хорошо, что карета «скорой помощи» приехала своевременно: пришлось делать кесарево сечение, и хирургическое вмешательство чуть не запоздало, а самостоятельно, врач сказал, Ксения не смогла бы родить с такими узкими бедрами.
Сергей не приехал ни к рождению ребенка, ни через месяц, ни через год. Письмо об «Отверженных» было последним – теперь Федорец привозил ей лишь конверты с деньгами раз в месяц. На вопросы, что с ее мужем и жив ли он, отвечал, что ей всё сообщат, когда сочтут необходимым. Все это подействовало на нее как удар по голове – действительность подернулась туманом, в нем она теперь и жила.
Первым сильным чувством, пробившимся сквозь туман, был невыносимый стыд. Через два месяца после родов у нее пропало молоко, и Домна воскликнула в сердцах:
– Догоревалась! Думаешь, самая большая беда, что муж носу не кажет? Вот случится что с дитём, тогда узнаешь!
Ксения разрыдалась, прижимая к себе Андрюшу и вглядываясь в серьезное личико, всеми чертами схожее с лицом ее папы, имя которого она дала ребенку. Если бы возможно было умереть ей, а ему бы после этого никогда и ничего больше не угрожало! При таких условиях она ни секунды не раздумывала бы. Но тот, кто ставит условия, сформулировал их иначе: она обязана жить ради ребенка. И какая же горькая ирония заключается в том, что при этом она не может дать ему самого необходимого!
Молочница, которую нашла Домна, стала ежеутренне приносить козье молоко. Андрюша сосал из рожка гораздо охотнее, чем прежде из материнской груди, наверное, с самого начала скудной. Когда ему еще и года не исполнилось, Домна сказала, что характером он в отца удался. Неизвестно, из
