Сшитое сердце - Кароль Мартинез
Обезумевший от любви и неспособный ее утолить, он предпочел держать Клару в своей власти таким способом. Для этого достаточно было не подпускать к ней свет. Солнце отвернулось от города, и оградить ее от солнечных лучей было не так уж трудно.
Каждое утро в присутствии бессонного и недоверчивого мужа служанки перестилали постель и мыли при свете свечей бесчувственное, едва живое тело юной хозяйки. Постепенно они стали замечать ночные следы. Но запятнанные простыни, запахи пота и спермы, следы укусов и царапины на теле Клары не нарушали совершенства ее улыбки. Знаки множились, и служанки испугались, они почувствовали себя сообщницами мерзости и ничего не могли с этим поделать.
Как-то вечером одна из них застала у двери, ведущей в спальню молодой жены, длинную очередь из незнакомцев, и тогда служанки поняли, что ночью через ее постель толпами шли мужчины. Ее бессильный муж использовал других в попытках овладеть ею. Но тайна оставалась непроницаемой, красота спящей – безупречной, и М. Д., неспособный полностью насладиться женой, с ужасом смотрел, как увядают его собственные черты и сгибается спина. Он пытался ее любить и хирел с каждой новой неудачей, становился все более жестоким, безумным и бессильным. Мужчин, ожидавших в коридоре своей очереди проникнуть в светящееся тело, требовалось все больше. И пока им отдавали светлячка, солнце теряло силы, а муж мрачнел.
На этом месте сказительница слегка улыбалась и делала паузу, и слушатели, перестав дышать, ждали продолжения.
Довольно было полоски света, чтобы воскресить нашу сестру, беспробудно спавшую почти неделю. Утомленному движением по длинным темным коридорам лучу однажды удалось благодаря согласованным оплошностям арабских служанок коснуться лица Клары. Несколько приоткрытых дверей позволили ему проскользнуть в спальню. Он учуял присутствие хозяйки и нежно протянулся по ее бледной щеке. Луч оживил ее светлую кожу, пощекотал веки. И Клара, даже не заметив ни собственной слабости, ни беспорядка своей постели, завернулась в яркое одеяло и, держась за стены, поплелась на террасу, где служанки оставили для нее поднос с медовым печеньем и горячим молоком.
Пока она медленно ела при свете дня, слизывая с пальцев потеки меда, умирающее солнце сумело бросить на городские улицы один-единственный луч. Он блеснул на серебряном кинжале за поясом у смуглого бедуина. Клара так далеко высунулась, чтобы проследить за этим избранником светила, что едва не свалилась вниз. Молодой вождь племени, одетый в традиционный костюм – тяжелый бурнус из ярко-красного сукна, поднял глаза, и хотя, согласно сахарскому обычаю, лицо его было наполовину скрыто белым платком, Клара поняла по его пристальному взгляду, что он ей улыбается, и тотчас открыто улыбнулась в ответ.
Он приказал одному из своих суданских слуг разузнать, что за христианка живет в этом доме. Служанки М. Д., знавшие, кому служит суданец, рассказали ему об удивительном заточении несчастной и о том, что муж заставляет ее терпеть во сне.
Молодой шейх решил похитить солнечное дитя.
Тем же вечером его провели на виллу М. Д. Шепот служанок и шорох их туфель без задников по мрамору привели его к покоям моей сестры, где ее супруг, сидя в кресле, тревожно высматривал на своих ухоженных руках коричневые метки времени.
Молодой человек всадил кинжал в белый костюм изнуренного любовью мужа, и старость ушла.
Медовый месяц Аниты
После похищения Клары я некоторое время лелеяла надежду, что ко мне перейдет ее третье подвенечное платье. Я даже хотела тайком его примерить. Но я не знала, как надевать этот странный наряд из белой шерсти в мозамбикском стиле, как справиться с резными застежками, и пришлось мне от этого отказаться.
Однажды вечером женщина, закутанная в белоснежную накидку, из-под которой выглядывал только один черный глаз, пришла к нам за этим последним свадебным нарядом. Нашему светлячку, живущему теперь на южной оконечности мира, рядом с бескрайней Сахарой, непременно хотелось надеть его в шестой день своей свадьбы.
После ухода посланницы мне оставалось только завернуться в свою черную шаль, окутаться своей судьбой.
Во дворе все от нас отвернулись. Стекольщик Люнес дерзко насмехался над старухами, которые так неласково встретили его в первый вечер, а таких озорников, как его сыновья, было не найти на всем свете. Подозревали, что они кидаются камнями в окна, чтобы у отца было побольше работы. Но поведение моих племянников, наверное, было самым малым, в чем нас можно было упрекнуть. Соседки связали нас с дьяволом с того дня, как песчаный ветер спас от огня удивительную красоту Клары. Самоубийство Анхелы, помешательство отца Андре и смерть двух первых мужей нашего светлячка лишь укрепили их предположения. Наследников распоротой смертью швеи никто не любил, а многие боялись.
Соседским детям приходилось прятаться, чтобы послушать бесконечно повторявшиеся и заново сочинявшиеся рассказы Аниты. Матери запрещали им приближаться к тому, что называли нашей паутиной лжи.
Стояла осень.
Треск разорванной ткани обозначил конец сказок.
Сестра поняла меня.
– Анита, я хочу остаться девушкой, – прошептала я ей в прачечной. – Тебе больше не надо дожидаться свадьбы последней из твоих сестер. Рожай собственных детей! Мать нарекла меня именем одиночества, и я хочу оправдать его. Я освобождаю тебя от твоего обета, потому что никогда не выйду замуж.
В тот же вечер, как раз перед тем, как увяла моя красота, Мартирио и ее дети так и не дождались сказительницы.
С наступлением темноты слышны были только крики наслаждения, вопли неслыханной любви, где слова уже неуместны.
Смущенные соседки все до одной унесли домой свои стулья. Вечер был теплый, но никто не дышал свежим воздухом.
Анита молча погладила руку Хуана и потянула его в непроглядную темноту их брачного покоя, пустовавшего пятнадцать лет.
Эпилог
Как давно я повернула вспять, двинулась против течения времени в поисках следов, оставленных моей матерью тридцать лет назад в песках этой страны?
Не знаю, куда приведут меня ноги, и мне кажется, что шкатулка, с которой я не расстаюсь, нашептывает мне слова в ослепительном одиночестве пустыни.
Я ничего не украла у моей племянницы, кроме неизбежного горя. Шкатулка останется в пустыне, я не передам ее на Пасху, как велит традиция. Шкатулка больше не будет переходить из рук в руки. Ее путь закончится здесь, у моих ног, в непостижимой беспредельности этого белого простора. Я листок за листком верну эту несшитую тетрадь, в которой покоятся пригрезившиеся обломки наших жизней, породившему
