Сшитое сердце - Кароль Мартинез
Со временем он научился противиться женской красоте. Но настолько заурядного лица он не остерегался. Может, голос у нее и впрямь дьявольский, как говорят его прихожанки?
Ходят слухи, будто мать ее была ведьмой и будто весь их род проклят. Они лишены души! Если в этом замешан дьявол, он его учует!
– Нет, это не годится! Ты бездарь, ты неспособна спеть радость! – бушует священник. – Эта радость гимна тебе не дается. Твой душевный регистр слишком узок.
– Отдайте этот гимн кому-нибудь другому! Я больше не могу!
– Хватит уже строить из себя мученицу! И повтори все сначала еще раз.
С тех пор как Клара вышла замуж, солнце встает позже. Светило двора Гамбетта скрылось, середина двора пуста. Остался лишь слабый след на земле, еле различимый отпечаток исчезнувшего света. Клара теперь живет на вилле своего мужа, и небо над городом хмурится.
Анхела уже довольно давно не встречала младшую сестру в парке с вольером. Ни о чем не думая, кроме своего пения, поглощенная своими горестями, она не тревожится и идет в церковь репетировать. Надвигается гроза.
Неф пуст, отец Андре отослал других хористов и ждет ее в исповедальне. Он стучит в окошко, чтобы сообщить ей о своем присутствии. Оглушительный грохот.
Она преклоняет колени в деревянной каморке. Лицо священника так близко, что она слышит его дыхание. Церковь словно затаилась, даже витражи немы. Их краски умолкли. Молчание отца Андре ее вопрошает. Должно быть, глаза у него опущены, как всегда, когда он слушает ее пение, должно быть, он смотрит на свои ноги!
Ворона нетерпеливо топчется на скамье.
Что Анхела могла бы сказать человеку, который смотрит на свои ноги? Ничего.
И все же понемногу их дыхания начинают смешиваться.
Она хотела бы запеть, но ничего не получается, и вместо нее это делает ее птица.
Мир погружается в темноту. Снаружи яростный ливень пронимает до костей, в непроглядной тьме тонет всякая радость.
Карканье птицы вторгается в их близость. Они больше не едины.
– Почему ты больше не причащаешься, дитя мое? – в конце концов спрашивает священник.
– Я боюсь ваших рук.
– Что в них такого страшного?
– Они нежные.
– Нежные… – повторяет отец Андре. – Но, дочь моя, разве могут руки священника испугать чистую душу?
– Я так волнуюсь, когда пою для вас. Может, моя душа не так уж чиста?
– Другие говорят, что у тебя колдовской голос.
– Другие, наверное, правы.
– Что ты чувствуешь, когда поешь?
– Ваше и свое присутствие. Я теперь пою только для вас. Остальной мир обрушился. Вы меня слушаете, и я знаю, что существую.
– Тебе остается только молиться, чтобы бороться с тем, что в тебя вселилось.
– Чтобы сражаться со своей любовью?
– Чтобы сражаться с тем, кто сделал тебя своим орудием!
– Я не понимаю.
– Ты – враг! Разве ты не видишь, что тот, кто в тебя вселился, старается обмануть нас обоих? Его голос прокладывает себе путь к моей вере, его голос пытается меня околдовать, отдалить от света.
– Но это мое пение!
– Заметила ли ты, как внезапно потемнело небо? Дьявол поет твоими устами. Он стремится меня соблазнить. Ты должна заставить его умолкнуть, больше не петь.
– Тогда я перестану существовать.
– Он будет побежден! Если у тебя нет на совести других грехов, покайся! Епитимьей, которую налагает на тебя Господь, станет это молчание.
Моя сестра монотонно исповедалась в своем грехе.
– А теперь замолчи, дочь моя, и унеси отсюда свою птицу – ей не место в храме.
Несколько дней спустя Анхела оделась в подвенечное платье с широченными рукавами, которое вышила для нее наша мама, и в предрассветной темноте повесилась на одном из прутьев большого вольера. Ее черная птица любовно выклевала ей глаза.
Глядя, как она качается на веревке под небом, отягощенным неподвижной яростью, можно было поверить, что она летит.
Долгая ночь
Во дворе шептались, будто через несколько часов после того, как вынули из петли труп Анхелы, в исповедальне отца Андре появилась женщина в подвенечном платье. Говорили, что он тотчас узнал ее голос. Она нашла верные слова, чтобы высказать свою любовь, а потом прибавила, что ему теперь совершенно незачем бояться ее тела, но она оставляет ему свой голос, чтобы заполнить его одиночество.
Потрясенный священник не смог пойти за этим видением, рассеявшимся в свете за дверью, потому что в церкви уже звучало пение Анхелы, то самое печальное пение, которое отзывалось в нем с первого дня и которое будет теперь вечно его преследовать.
Оставалась только я. Единственное препятствие между влюбленными.
Я словно лежала поперек кровати моей старшей сестры и ее машиниста. Последняя сестра, которую надо было выдать замуж, чтобы они наконец смогли утолить разгоравшееся годами взаимное влечение чем-то еще, кроме слов и сказок.
Ни солнце, ни Клара больше не показывались, и сказки во дворе стали печальными и недобрыми. Такой зимы мы еще не знали.
С наступлением темноты Анита рассказывала нам жестокие сказки. Она говорила, что арабские служанки крались вдоль стен всякий раз, как она приходила на виллу М. Д. и пыталась увидеть Клару. Она уверяла, будто читала на их лицах безмолвный страх, а экономка высокомерно отвечала, что молодая хозяйка не может принять ее.
– Их заставляют молчать, – шептала она нам в толще ночи.
По ее словам, было отдано распоряжение, а распоряжения М. Д. не обсуждались. Клара была больна, ей требовались тень и покой, и никакой свет извне не должен был нарушать ее сон.
Назавтра же после свадьбы старик потребовал, чтобы солнце не входило в спальню его молодой жены, пока он не разрешит. Все было устроено в соответствии с этим, и он, неспособный насладиться безмерной красотой нашей сестры, все позже раздергивал по утрам тяжелые шторы, чтобы она все дольше оставалась в его власти.
– Через несколько дней он стал впускать слабое зимнее солнце только после того, как Кларе подадут еду, – рассказывал голос Аниты. – Потом он стал будить ее только к чаю, когда бледное светило уже опускалось за большой вольер. И тогда она выбегала на террасу, нависавшую над городом, а солнце, ощутив присутствие нашего светлячка, с трудом высвобождалось из облаков, чтобы на мгновение коснуться ее, прежде чем погрузиться во тьму.
Вскоре муж вообще перестал ее будить. Теперь он мог заниматься своими делами, часами разглаживать свое лицо перед большим
