Стон дикой долины - Алибек Асылбаевич Аскаров
Ее муж много лет назад погиб под лавиной в Кокколе. До появления Рахмана все рожденные Зейнеп дети — их было двое или трое, — не задерживаясь на этом свете, умирали в младенческом возрасте. Когда родился Рахман, покойный отец совершил, как полагается, традиционный обряд, а вдобавок, волнуясь за жизнь наследника, решил последовать и древнему суеверию — вдел в ухо ребенку серьгу. Бедняга, он так и не увидел, как взрослеет долгожданный сын, — ушел из жизни совсем молодым.
Матери Зейнеп оставшийся на руках единственный сынок радости и в детстве доставлял мало... Позднее и вовсе получил четырехлетний условный срок за драку. Сейчас Рахману уже за тридцать, а он все еще ходит в холостяках. Нисколько не озабочен тем, чтобы подумать о матери, сосватать ей невестку, окружить теплом, вниманием и заслуженным покоем. Судя по людской молве, его связь с Марфугой тоже, видать, временная.
Такому ветреному джигиту, что и слова-то своего держать не умеет, сложновато доверить какое-то поручение... Но что делать, хотя Нургали голову сломал, напряженно подыскивая подходящего для его затеи парня, как говорится, ни на земле, ни на небесах такого не нашел. По-видимому, только Рахман способен воплотить ее в реальность, если, конечно, соизволит.
— Ты не торопишься, Нуреке? Я сейчас гусятинки для тебя приготовлю, — оторвала его от дум Зейнеп.
— К чему хлопотать — обойдусь и просто чаем, — искренне ответил Нургали.
— Ладно, как знаешь... Чего в этом доме теперь навалом, так это гусятины, так что я ее все равно приготовлю.
— Откуда ж у тебя столько гусятины?
— Еще спрашиваешь... Я же позавчера всех своих гусей разом зарезала.
Наверно, опять Рахман что-нибудь натворил, подумал Нургали, и сердце у него ёкнуло.
— А зачем всех зарезала? — не подав, тем не менее, вида, спросил он.
— Сын у меня один, вот и пользуется: пристал как банный лист, проходу не давал, пришлось пойти у него на поводу и втайне от людей заквасить пиво. Он же втихомолку и выдул его постепенно. Когда пиво закончилось, я вытряхнула собравшийся на днище фляги осадок в сугроб в углу двора... Кто же знал, что такое случится... Глупые гуси склевали эту кашицу. К вечеру смотрю — лежат все вповалку дохлые... Ну, думаю, мясо пропало, так, на худой конец, хотя бы пуховые подушки сделаю. Ощипала всех, а тушки сбросила в ту котловину, куда когда-то Мырзахмет свалился... А наутро мои гуси оклемались и вразвалочку приплелись домой. Ощипанные, уродливые, человека своим видом могут до смерти напугать... Пришлось попросить сына, чтобы отрубил им головы.
— Ну надо же, какая забавная история! — подытожил Нургали рассказ Зейнеп, но улыбнулся лишь для приличия — его занимали совсем другие проблемы.
— Да что там, Нуреке, все равно от гусей нам мало проку было. Хорошо, хоть не сдохли, а на мясо пошли.
Говорят, один старик, кажется из Аршаты, у которого умерла старуха, несколько лет назад сватался к Зейнеп. Одному Богу известно, какой ответ дала ему сама Зейнец, только вот о притязаниях чужого старика догадался Рахман — выволок беднягу за бороду и выгнал прочь.
— Боже мой, какой неслыханный позор — волочь пожилого человека за бороду! — услышав об этом, как всегда, смутился Нургали.
Тогда он еще раз понял, что для балбеса Рахмана и борода, и пост начальника имеют грошовую цену, авторитет для него только один — сила кулаков. А в Мукуре, если поразмыслить, не найдется, пожалуй, такого силача, который мог бы усмирить и приструнить Рахмана. И если даже найдется, скорее всего, не захочет связываться с этим задирой. Либо проявит жалость к старухе Зейнеп, ведь он у нее единственный сын...
Как бы там ни случилось, это тоже одному Богу известно. Беда в другом: ребята помладше во всем подражают Рахману, берут с него дурной пример, обретая такие же грубые и неотесанные манеры.
Пока Зейнеп накрывала в передней дастархан, встал Рахман и, потягиваясь, вышел к ним.
— Здравствуйте, отец! — позевывая, приветствовал он гостя. — Какие дела привели вас в наш дом ни свет ни заря?
— Зорька в ауле уже давно занялась, — смиренно поглаживая усы, ответствовал Нургали.
— Занялась так занялась... У моториста все равно работа начинается только вечером, — напомнил Рахман, повесил на плечо полотенце и, широко шагая, направился к ручью, чтобы умыться.
Своими словами о мотористе он явно дал понять Нуре-кену, что волен спать хоть весь день напролет. «Боже мой, уж не обиделся ли он?» — вновь заволновался Нургали.
— Вот уже три дня до позднего вечера я чиню мотор... Так что, отец, это я еще раненько встал, — громко сообщил Рахман, устраиваясь за дастарханом.
— Чини, милый, чини, — стараясь угодить, ласково сказал Нургали.
Торопливо выпив единственную пиалу чая, Рахман, шебурша тканью, принялся натягивать рабочий комбинезон.
— Сынок, так ты же даже не почаевничал как следует? — заволновался Нурекен.
— А у него такая привычка — никогда по утрам чай не пьет, — пояснила Зейнеп.
— Башка гудит... Какой прок от чаю человеку, у которого трещит голова? — отмахнулся Рахман.
— Если выпьешь чаю покрепче, голова и отпустит, сынок.
— Ту-у, папаша... Сказки рассказываете!
— Правду говорю, светик мой.
— Мне не чай нужен, а водочка... грамм сто. Вот тогда голова действительно перестанет болеть.
— Да ты что... где ж ее взять-то в такую рань? — воскликнул Нургали и что-то невнятно забормотал, подбирая слова для главного, ради чего пришел.
Когда Рахман оделся и направился к выходу, Нургали, опершись на руку, встал из-за стола и наконец осмелился:
— Рахман, светик наш, у меня к тебе просьба есть...
— У вас... ко мне?! — поразился Рахман.
— Да, к тебе... Давай выйдем и поговорим наедине.
— Любопытно... Выходит, и ко мне у кого-то есть дело... Интересно!
А почему бы и нет... Разве не ты даешь всем в ауле свет, разве не благодаря тебе вечером наши дома ярко сияют окнами?
— За это мне зарплату платят.
— А нас не волнует, что там тебе платят, мы одно знаем: свет даешь нам ты, так и говорим — «свет Рахмана».
— Другими словами, хотите сказать, что лампочки Ильича — это свет Рахмана?.. Любопытно!
— Если в чьем-то доме намечается той, разве люди не к тебе с утра пораньше
