Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина
Солнечных ударов и ожогов о железную амуницию случалось на площадке так много, что с краю Ледового побоища срочно организовали медпункт и посадили дежурить аж трёх медсестёр (что породило уже новую волну острот о чеховской пьесе). Охрана труда терзала Эйзена, как Невский — ливонцев: “Если от перегрева у кого-то из ваших витязей или рыцарей случится инфаркт — вы, Сергей Михайлович, лично перед судом ответите!” В обеденный перерыв и те, и другие вместо трапезы скидывали латы-кольчуги и с воплями наслаждения бросались в Чудское (оно же мосфильмовское) озеро — охлаждаться. Водоём вскипал и едва не выходил из берегов, а гримёры бежали на склад за очередными килограммами пудры: расход грима на съёмках превышал все мыслимые объёмы.
Спасение пришло откуда не ждали. Для припорашивания серости и царапин от копыт на “снегу” испробовали разные присыпки: мел, соду, соль и даже муку, — но лучше всего показал себя нафталин. Мука и мел пачкали костюмы. От соды почему-то беспрестанно чихали лошади. А нафталин — о чудное слово, что отзывается радостью в любом актёрском, гримёрском и операторском сердце на милю окрест! — нафталин покрывал раскалённую “сковородку” и снижал её температуру. Совсем немного, но снижал.
Все полюбили нафталин: массовка, осветители, бутафоры, главгерои — все без исключения. Витязи называли его ласково “нафталинушко”. Рыцари, соответственно, das liebe Naphtalin. Ливонская духовная братия, от епископа и до служек, придумала и отслужила целую мессу в честь Naphtalene sancta под звуки портативного органа и взмахи крестов из реквизита. Фразы “Эх, нафталинчику бы!” и “Нафталином клянусь!” звучали на Ледовом побоище чаще прочих. Самые дерзкие бросались в битву с любимым словом на устах — на камеру пришпоривая коней или замахиваясь мечами-копьями, орали: “За нафтали-и-и-и-ин!” Эйзен и ассистенты рукой махнули запрещать: при массовке в полторы тысячи такие запреты не работают.
И вдруг — нафталину не завезли…
Отзвонив не только директору фабрики, но и его начальникам вплоть до наркома лёгкой промышленности (“О срыве съёмок ввиду недостатка нафталина доложу Сталину!”), Эйзен кладёт трубку и вздыхает обречённо: “Сегодня работаем соль”. В ответ стенают обе армии, русская и ливонская: “Только не это! Tol’ko nje eto!” Но на складе одна соль и имеется. Ещё имеются плюс тридцать на термометре и главное правило “Александра Невского”: съёмки состоятся при любой температуре.
Раскалённый “снег” посыпают солью.
— На раны мои ещё сыпаните! — бранится седовласый витязь; по красному от загара лицу его льёт пот.
— И на мои тоже, — вторит рыцарь из противного лагеря; этот, наоборот, бледен по-бумажному, вот-вот грохнется в обморок. (Крестоносцы отчего-то грохались чаще русских — латы их то ли проветривались хуже кольчуг, то ли тяжелее были.)
— Хоть в “Правду” жалуйся на нечеловеческие условия труда, — это один из “трупов”, ему на обжигающей соли всю съёмку лежать не шевелясь.
— Я без нафталина сам не свой. Нам, князьям, нафталин за вредность полагается, — это уже Невский, в роскошном стёганом плаще поверх железной кольчуги и железной же полумаске поверх шлема.
— Отмени съёмку без нафталина. Князь ты в конце концов или не князь? — кто-то из лапотников, шуба до пят и малахай по брови.
— Отставить разговоры! Начинаем работу! — это Эйзен в мегафон.
Однако начать — не получается.
Сперва подводят ливонцы: целая рота, словно по команде, бухается-таки с коней оземь, издавая лязг, царапая и без того уже обшарпанный “наст” и собственные доспехи. Когда медсёстры стаскивают с обморочных шлемы — не изящные русские “луковки”, а крепкие немецкие “вёдра” с прорезями для глаз, — выясняется, что все упавшие женского пола, причём довольно юные, от силы лет восемнадцати.
— Почему у нас рыцари — бабы? — вскипает Эйзен.
— Потому что институт физкультуры нынче одних девок в массовку прислал! Не витязями же их обряжать — чтобы и мордашки наружу, и все прочие формы из-под кольчуги торчали! Под латами-то хоть женской сущности их выпуклой не видно, а под “вёдрами” — лиц!
Пока выкорчёвывали из доспехов женщин, накатила новая напасть: откуда ни возьмись налетают мухи. Полторы тысячи потных донельзя человек и почти столько же потных конских крупов — чем не добыча? В Москве кусачие твари почти не водились, а вот в Подмосковье — очень даже. Налетали они периодически, и средство от них было единственное — ветер (не киношный из ветродуя, а naturelle). Приходится ждать, иначе не миновать в кадре насекомых, что в крепкий мороз будут ползать по лицам, выискивая лучшее место для укуса.
— Разреши хоть раздеться-то, ирод! — бухаются в ноги Эйзену крестьяне. — Не вели гибнуть, а вели купнуться в Чудь-озере и заглотить по поллитре боржома!
Главреж не разрешает, ждёт ветерка — вот-вот уже дунет, сейчас.
А когда тот просыпается-таки и уносит крылатых, случается третье несчастье: отказывают самые терпеливые актёры, что мужественно выносили прежде и жару, и жажду, и мушиный налёт, — лошади.
Эйзен сперва и не понимает ничего. Ну заржала пара громче обычного, бывает. Ну забеспокоилась, постучала копытами — и в одном лагере, и в другом. Но вот уже и не пара, и не тройка, а добрая часть кавалерии не стоит смирно — кружит волчком на месте, дёргая копытами и метя хвостами, словно танцуя диковинный звериный фокстрот. Всадники обескуражены: хлопают по крупам, кричат — бесполезно. Животные не слушаются, как обезумели.
— Не давайте им лизать землю! — орут ошалело конюхи. — Дёргайте поводья, не давайте клониться книзу!
Но поздно: привыкшие скакать по несъедобному, лошади ошалели от обилия ароматной соли под ногами и уже успели нализаться всласть вперемешку с остатками нафталина, соды, мела и белой краски.
— Кирдык съёмке, — вздыхают крестьяне.
И оказываются правы: не проходит и минуты, как половина зверья — что с русской стороны, что с иноземной — слабеет желудком и категорически непригодна к работе. Больше того, через какое-то время непригодной оборачивается и вся площадка — все тридцать две тысячи квадратных метров превращаются из снежного поля в огромный лошадиный лазарет.
— Уведите больных животных, — обречённо просит Эйзен, уже понимая, что их, пожалуй, больше, чем здоровых, и что день пропал, и что отмывать площадку придётся всю ночь, а то и завтрашнее утро. — И приведите здоровых уборщиц. Съёмочная группа и актёры — в отгул.
Решил, что отныне работает с одним только нафталином, без исключений.
Словно в подтверждение, рядом возникает группа латников — актёры второго плана, из молодых, со щитами и копьями наперевес.
— Сергей Михайлович, мы, пока ждали, песенку сочинили на злобу дня, — хихикают. — Послушайте-ка!
И, держа ненужные уже шлемы под мышками, поют взахлёб, широко раскрывая рты и помахивая копьями:
О нафталин!
Ты триедин:
От жары,
Хандры
И дурной игры.
Для гримёра — ты.
Для актёра — ты.
И для режиссёра,
конечно, — ты.
Эйзен улыбается — эдакому тексту как не порадеть? — и взбодрённые поддержкой рыцари горланят усерднее:
Не покидай,
Надежду дай.
Без нафталина —
Не жизнь, а тина.
Эйзен жестом приглашает певцов следовать и идёт вон. Он шагает по площадке, заполненной суетящимися людьми
