Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина
Для сверхвысоких скоростей были причины: в Европе росло — не по дням, а по часам — чудо-юдо фашизма. Замешенное из жирной немецкой грязи и разбухшее под тёплым итальянским солнцем, оно простирало щупальца и к югу, на средиземные острова, и к северу, на скандинавские фьорды; к западу же раздулось обильнее прочего, подмяв под себя всю Иберию и дотянувшись до Атлантического океана. Схватки с чудищем было не избежать. Всеми средствами, и прежде всего идейными, необходимо было сплотить советскую нацию — напомнить, как удачно бивали некогда иноземцев, а особенно немцев: башка у чудища была вполне узнаваемая, с сальным чубом поперёк лба и квадратными усиками, и рычало оно лучше всего на языке Шиллера и Гёте.
И уж кому доверить изобличение германской гадины, как не свободно говорящему по-немецки Эйзенштейну? А сюжет о разгроме немцев на Чудь-озере семь веков назад — чем не пример для настоящего?
Решили-написали-утвердили. Съёмка. Мотор!
Историки рвали на себе волосы, читая опубликованный в “Знамени” сценарий. Иначе как “издёвка над историей” не называли: из перечня ошибок и неточностей можно было составить второй том либретто, и потолще основного первого. Неправдой было всё — с открывающего титра и начальных сцен до образа главного героя: Александра Невского впору было назначать, по меткому выражению коллег, “секретарём Псковского обкома”, столь казённо звучала его речь и столь актуальны были выкрикиваемые лозунги.
Идея фильма была проста, словно карикатура в “Правде”, и выстроена геометрически: по одну сторону — наши в струящихся тёмных кольчугах и шишаках, весьма напоминающих красноармейские шлемы; по другую вражины в белых плащах и преуродливых шлемах, более всего похожих на немецкие каски, — одним словом, то ли беляки времён Гражданской, то ли нынешняя германская армия. Наши врагов бьют, причём по всем статьям поочерёдно: и красотою лиц, и благородством помыслов, и смекалкой, и на поле брани. Само побоище показано в подробностях: батальная часть — аж треть хронометража! — случается под ухаристую музыку и без единой капли крови. Немцы повержены, словно фигурки в тире, а наших ждёт пир со свадебками под строгим взором князя-победителя. Вот и вся недолга.
Придирки коллег и историков Эйзена волновали мало: в мелочах пусть копошатся те, чьи проекты маются по инстанциям. Его же дело — снимать. И он снимал — без былого трепета, но и без цинизма; без былых страданий, но мастеровито; без истерик, да ещё и с опережением графика — словом, хорошо снимал.
Было про ту далёкую эпоху известно мало, а снято-написано и того меньше. Значит, как снимет Эйзен — так и запомнит советский зритель князя Александра Невского; как расскажет Историю — такой она и будет. Эйзен не превращал теперь Историю в искусство, а создавал её — сам, на съёмочной площадке и монтажном столе, да так, чтобы эфемерное вчера стало крепкой подпоркой для сегодня — словом, хорошо создавал. Эйфории по этому поводу не испытывал — на самоупоение не хватало времени.
И в остальном у него тоже всё было — хорошо, очень хорошо. Депрессия ушла, а вместе с ней и нелепые игры мозга: ясность восприятия вернулась, и чёткость сознания, и зрительный контраст. Никаких более красно-чёрных видений и путаных фантазий — зрение служило ему отменно, а сознание и того лучше. Страдая об убиенном “Б.Л.”, Эйзен так близко подошёл к границе безумия, что едва не остался по ту сторону, и теперь хотел единственно: работать. Это было всё, что умел: жить не умел, а работать — очень даже.
Понимал, что уже завтра “Невского” могут закрыть — или в последний день съёмок, или на стадии монтажа; что лента может не пройти цензуру или выйти на экраны и тут же исчезнуть из проката; что финальные позитивы могут искупать в кипятке и щёлочи, превращая в помои режиссёрские труды и месяцы жизни. Эйзен проходил эти круги не раз и выжил — значит, выживет и в следующий раз. И это было хорошо.
Мир кино лихорадило — чиновники от культуры исчезали по ночам, на места канувших в Лету садились новые. Следить за каруселью было утомительно, и Эйзен перестал, тем более что “Невского” новенькие не трогали — попросту не успевали. И это было тоже очень, крайне, предельно хорошо.
На вопрос “Как дела?” Эйзен теперь впервые за жизнь искренне отвечал: “Хорошо”. Иногда даже: “Хорошо!” А временами: “Хо-ро-шо!”
Сталин прочёл сценарий “Невского” и лично отрезал финал со смертью князя, оставляя героя в живых, — и хорошо.
ГИК снова пригласил Эйзенштейна преподавать, словно и не было стыдной паузы после разгрома предыдущих фильмов, — и это хорошо.
Три главные женщины Эйзена — Pearl, Телешева и Мама́ — устали дуться на него и друг на друга, смирились с причудливой конструкцией тройственной общей жизни — и это тоже очень хорошо, втройне хорошо.
Сам же Эйзен снимал — денно и нощно, не покидая павильонов “Мосфильма” и натурную площадку, не думая ни о чём, кроме очередного фильма; не прерываясь на выходные и праздники, едва делая паузу даже на кофе (всё — на ходу, на бегу, стоя); не меняя одежду и не бреясь, а моясь изредка в подсобке для рабочих. Не отпускал от себя ни Тиссэ, ни свиту студентов, что наезжали к преподавателю на съёмки поднабраться опыта; не глядя подписывал документы, что приносила Пера; не замечал вкуса пищи, эту поставляла ему Телешева; не споря глотал сердечные, которыми пичкала его Мама́. Снимал и снимал — не тормозя, а только ускоряясь; не отклоняясь от сценария и не сомневаясь, не мучаясь, не надрываясь и главное — не изнашивая себя.
Ну не хорошо ли?!
■ — Сергей Михайлович, нафталину не завезли!
Ужасающая весть облетает площадку мгновенно, как ветер. Стоны и проклятия, в зависимости от темперамента, исторгают все, кого она достигает, — все полторы тыщи человек. Это катастрофа. Нафталин абсолютно необходим для съёмок “Александра Невского”, и без него — хоть в петлю.
— Соедините меня с директором нафталиновой фабрики, немедля! Скажите, на проводе — взбешённый Эйзенштейн!
Пока режиссёр терзает телефонную трубку, рабочая группа страдает: заветного порошка сегодня уже не видать, а значит, и день предстоит — адов…
Съёмки шли на окраине Москвы, у “Мосфильма”. Натурную площадку студии — тридцать две тысячи квадратных метров — превратили в русское полюшко, вырубив для этого старый вишнёвый сад (шутки про чеховскую пьесу в первые же дни стали банальностью, а их повторение — моветоном). Насадили русских берёз (привезли в кадках отборные, из-под Сергиева Посада) и “чухонских” елей (тоже в кадках и оттуда же). Мосфильмовскому пруду назначили роль Чудского озера.
Для начала работ имелось препятствие: Ледовое побоище, как следовало из названия, случилось по льду-снегу, а нынче на дворе стояло лето, самое жаркое из возможных. Природу победили легко: залили “полюшко” асфальтом вперемешку с опилками, обильно присыпая горячую ещё массу мелом и светлым песком. Белизна вышла сносная: местами слишком гладкая (поскальзывались не то что лошади, а даже люди, особенно фифы-журналистки на каблучках), местами слишком серая (и за минуту до команды “Мотор!” ассистенты припорашивали пятна), но в целом удовлетворительная. Снятый через “зимние” фильтры “снег” смотрелся в кадре правдоподобно. Не учли только, что на жаре асфальтовые “сугробы” раскаляются немыслимо, превращая площадку в гигантскую сковороду. Но делать было нечего: средства потрачены, декорации построены. Работаем!
Эйзен трудился в робе изо льна (уже через полчаса бывала мокра от пота) и пробковом шлеме, почти не снимая чёрных очков. Тиссэ — в одних только белых брюках и хлопковой панаме (как тут не вспомнить Мексику!).
