Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна
В восьмом часу вечера Мара стояла у двери в квартиру Талли. Простояла она там долго, минут пятнадцать, собираясь с силами, перед тем как постучать, а когда все же собралась, то едва дышала.
Однако ответа так и не последовало, и Мара полезла в карман за ключом. Она отперла дверь и вошла в квартиру. Повсюду горел свет, в гостиной из айпода тихо лилась музыка. Судя по песне, «Бриллианты и ржавчина»[19], это был тот самый айпод, что мама уже во время болезни подарила Талли. С их песнями. Талли-и-Кейт. Да и разве Талли вообще слушает что-то еще?
– Талли?
Талли вышла из ванной. Выглядела она кошмарно: волосы спутаны, одета как попало, глаза воспаленные.
– Мара… – Талли замерла.
Какая-то она… странная. Слишком бледная, да и руки трясутся. И взгляд такой, словно никак не может проморгаться.
Да она под кайфом. За последние два года Мара видела такое достаточно часто.
Талли не станет ей помогать – это она сразу же поняла. У этой Талли даже стоять прямо не получается.
И все-таки Мара попыталась. Она просила, умоляла, выпрашивала денег.
Талли наговорила ей кучу всего, на глазах у нее блестели слезы, но в конце отказала. От отчаяния Мара едва не разрыдалась.
– Мама говорила, что я смогу положиться на тебя. Перед смертью она сказала, что ты мне поможешь, что бы ни случилось.
– Я пытаюсь, Мара. Я хочу тебе помочь…
– Если я буду плясать под твою дудку, да? Пэкстон прав!
Последнее Мара бросила в сердцах. Не дожидаясь ответа Талли, она выскочила из квартиры. Лишь сидя на автовокзале, на холодной скамейке, Мара придумала, как выйти из положения. Рядом валялся журнал о знаменитостях, раскрытый на статье о Линдси Лохан, которую остановили, когда та сидела за рулем «мазератти», хотя только что вышла из реабилитационного центра. «ЗНАМЕНИТАЯ АКТРИСА СОРВАЛАСЬ СРАЗУ ПОСЛЕ ЛЕЧЕНИЯ».
Мара взяла журнал, позвонила по указанному номеру и представилась: «Я Мара Райан, крестница Талли Харт. Сколько вы готовы заплатить, если я расскажу о том, что она сидит на наркотиках?» Когда Мара проговорила это, ей стало не по себе. Порой ты сразу понимаешь, что поступаешь неправильно.
– Мара? Глянь-ка, – услышала Мара будто издалека и не сразу вспомнила, где она. Ну да, стоит на коленях у Талли в гардеробной.
Сама ее крестная сейчас в больнице, в коме, а она, Мара, приехала сюда за айподом с любимыми песнями Талли. Возможно – а возможно, и нет – музыка пробьется сквозь тьму и пробудит Талли к жизни.
Мара медленно обернулась и увидела Пэкстона – в одной руке тот держал недоеденный гамбургер, а другой копался в шкатулке Талли.
Мара медленно поднялась:
– Пэкс…
– Нет, ты только глянь.
Он вытащил из шкатулки сережку-гвоздик с бриллиантом размером с карандашный ластик. Даже в темной гардеробной камень ярко переливался.
– Положи обратно, Пэкстон, – устало сказала Мара.
Пэкстон наградил ее своей самой обворожительной улыбкой и сунул остатки гамбургера в рот.
– Ой, да брось. Твоя тетка даже не заметит. Ты только представь, Мара. Можно в Сан-Франциско сгонять, как мы и мечтали. Знаешь же, что со стихами у меня совсем туго сейчас. Это все из-за денег, которых неоткуда взять. Как я вообще могу творить, если ты постоянно на работе торчишь?
Он шагнул к ней, притянул к себе. Его руки скользнули ей на бедра, оттуда – на ягодицы и крепко сжали их.
– А что, если это наше будущее, Мар?
Его пронзительные, подведенные черным карандашом глаза были так близко. Мара вывернулась из его рук и отступила назад. Впервые она заметила в его взгляде корысть, у рта – капризные складки, изнеженную белизну незнакомых с трудом рук, претенциозность в одежде.
Пэкстон вытащил у себя из мочки черную с серебром сережку в виде черепа и заменил ее на бриллиантовую сережку Талли.
– Пошли.
Он нисколько не сомневался, что для Мары его желание – закон. Да и с чего бы ему сомневаться? Она с самого начала беспрекословно его слушалась. В приемной доктора Блум Мара познакомилась с невероятным, утонченным поэтом с изрезанными запястьями, который пообещал ей показать, как убежать от страданий. Он обнимал ее, когда она плакала, убеждал, что его песни и стихи изменят ее жизнь. Говорил, что резать себя – это не страшно, более того – в этом есть красота. Упиваясь горем, Мара покрасила волосы, обрезала их лезвием и стала покрывать лицо белой пудрой. Затем ради Пэкстона она опустилась на самые задворки жизни, позволила мраку окутать ее.
– За что ты меня любишь, Пэкстон?
Он посмотрел на нее.
Ее сердце словно билось на тонком серебряном крючке.
– Ты моя муза. Да ты и сама в курсе. – Улыбнувшись, он продолжил копаться в шкатулке.
– Но ты же больше не пишешь.
Пэкстон обернулся, в глазах его вспыхнул гнев.
– А ты-то откуда знаешь?
И тут ее сердце наконец освободилось и полетело. Мара вдруг подумала о любви, в которой выросла. О том, как любили друг друга и своих детей ее родители. Вспомнила вид из окна гостиной у них в Бейнбридже и внезапно остро затосковала по жизни, которая у нее когда-то была, по девчонке, какой когда-то была она сама. Эта жизнь никуда ведь не делась, она терпеливо ждет ее по ту сторону залива.
– Пэкстон…
Он обернулся.
От нетерпения на лице у него обозначились желваки, глаза стали почти черными. Любую критику в адрес своего творчества он не переносил, сразу начинал беситься. А если вдуматься, он вообще терпеть не может, когда она его о чем-то спрашивает. Он любит, когда она тихая, молчаливая и режет себе руки. Что же это за любовь такая?
– Что?
– Поцелуй меня, Пэкс, – попросила она и подошла, чтобы он обнял ее.
Он торопливо поцеловал ее, Мара прильнула к нему в ожидании, что его поцелуй, как прежде, поглотит ее.
Но ничего не произошло.
Так Мара поняла, что порой любовь заканчивается без фейерверков, слез и сожалений. Она просто затихает. Это открытие испугало Мару, обнажило глубину ее одиночества. Неудивительно, что она несколько лет старалась убежать от этого чувства. Она знала, как страдает Пэкстон из-за смерти сестры и развода родителей. Знала, что порой он плачет во сне и что некоторые песни вгоняют его в черную тоску. Мара знала, что достаточно Пэкстону услышать имя сестры, Эмма, как руки у него начинают дрожать. И что в нем живет не просто поэт, гот или воришка. И возможно,
