Андрей Белый - Петербург
И лобные кости сломали.
Александр Иванович как-то сонно и угнетенно поник, а особа, мстящая за только что бывшее мгновение противления своей воле, уже опять наступала; квадратная голова наклонилась так низко.
Глазки - глазки хотели сказать:
- "Э, э, э, батенька... Да ты вот как?"
И слюною брызгался рот:
- "Не прикидывайтесь таким простаком..."
- "Я не прикидываюсь... "
- "Весь Петербург это знает..."
- "Что знает?"
- "О провале Т. ... Т. ..."
- "Как?!"
- "Да, да..."
Если бы особа хотела сознательно отвлечь мысль Александра Ивановича от могущего произойти в нем открытия подлинных мотивов поведения особы, то она совершенно успела, потому что известие о провале Т. ... Т. ... поразило, как громом, слабого Александра Ивановича:
- "Господи Иисусе Христе!.."
- "Иисусе Христе!" - издевалась особа. - "Это ж вам известно прежде всех нас... До показания экспертов допустим, что так это... Только: не усугубляйте же на себя подозрений: и ни слова об Аблеухове".
Должно быть, у Александра Ивановича в ту минуту был крайне идиотический вид, потому что особа продолжала все хохотать и дразнила черным оскалом широко раскрытого рта: тем же самым оскалом из мясной глядит на нас кровавая звериная туша с ободранной кожею.
- "Не прикидывайтесь, родной мой, будто роль Аблеухова неизвестна вам; и будто вам неизвестны причины, которые и заставили меня казнить Аблеухова данным ему поручением; будто вам неизвестно, как этот паскудный паршивец разыграл свою
роль: роль, заметьте, разыграна ловко; и расчетец был правильный, расчетец на сантиментальности эти, слюнтяйство, например, вроде вашего", смягчилась особа: признанием, что и Александр Иваныч страдает слюнтяйством - она великодушно снимала с Александра Ивановича взведенное за минуту пред тем обвинение; верно, вот отчего при слове "слюнтяйство" что-то свалилось с души Александра Иваныча; он уже глухо-глухо старался уверить себя, что относительно особы - ошибся он.
- "Да, расчетец был правильный: благородный де сын ненавидит отца, собирается де отца укокошить, а тем временем шныряет среди нас с рефератиками и прочею белибердою; собирает бумажки, а когда накопляется у него коллекция этих бумажек, то коллекцию эту он - преподносит папаше... А у всех у вас к гадине этой какое-то неизъяснимое тяготение...."
- "Да ведь он, Николай Степаныч, он - плакал..."
- "Что же, слезы вас удивили... Чудак же вы: слезы - это обычное состояние интеллигентного сыщика; интеллигентный же сыщик, когда расплачется, то думает, что расплакался искренне: и, пожалуй, даже он жалеет, что - сыщик; только нам
от этих интеллигенческих слез нисколько не легче...
И вы, Александр Иванович, - тоже вот плачете... Я вовсе не хочу сказать, что и вы виноваты" (неправда: только что особа твердила тут о вине; и эта неправда на мгновение ужаснула Александра Ивановича; подсознательно в душе его, как молния, сверкнуло одно: "Совершается торг: мне предлагается поверить отвратительной клевете, или, точнее, не веря, с клеветою этою согласиться ценой снятия клеветы с меня самого..." Все это сверкнуло за порогом сознания, потому что ужасную правду заперли за этот порог над глазами склоненные лобные кости особы и гнетущая атмосфера грозы, и блеск маленьких глазок с их "э, э, - батенька"... И он думал, что начинает он клевете этой верить).
- "Вы, уверен я, вы, Александр Иваныч, чисты, но - что касается Аблеухова: тут вот, в этом вот ящике у меня на храненье досье: я представлю впоследствии досье на суд партии". -Тут особа отчаянно затопталась по кабинетику - из угла в угол - и забила косолапо ладонью в перекрахмаленную свою грудь. В тоне же послышалось неподдельное огорчение, отчаяние - просто какое-то благородство (видно, торг заключен был удачно).
- "Впоследствии-то меня, верьте, поймут: теперь положение меня вынуждает стремительно вырвать с корнем заразу... Да... я действую, как диктатор, единственной волею... Но - верьте мне - жалко: жалко было подписывать ему приговор, но... гибнут
десятки... из-за вашего... сенаторского сынка: гибнут десятки!.. И Пеппович, и Пепп уже арестованы... Вспомните, сами вы когда-то едва не погибли (Александр Иваныч подумал, что он-то - погиб уже)... Кабы не я... Якутскую область-ка вспомните!.. А вы заступае-тесь, соболезнуете... Плачьте же, плачьте! Есть о чем плакать: гибнут десятки!!!.."
Тут особа вскинула быстрыми глазками и вышла из кабинетика.
Стемнело: была чернота.
Темнота напала; и встала она между всеми предметами комнаты; столики, шкафы, кресла - все ушло в глубокую темноту; в темноте посиживал Александр Иванович - один-одинешенек; темнота вошла в его душу: он - плакал.
Александр Иванович припомнил все оттенки речи особы и нашел все эти оттенки оттенками искренними; особа, наверное, не лгала; а подозрения, ненависть - все это могло найти объяснение в том болезненном состоянии Александра Ивановича: какой-нибудь случайный полуночный кошмар, в котором главную роль играла особа, мог случайно связаться каким-нибудь случайным двусмысленным выраженьем особы; и пища для душевной болезни на почве алкоголизма готова; галлюцинация же монгола и бессмысленный в ночи им слышанный шепот: "Енфраншиш" - все это докончило остальное. Ну, чтб такое монгол на стене? Бред. И пресловутое слово.
- "Енфраншиш, енфраншиш..." - что такое?
Абракадабра, ассоциация звуков - не более.
Правда, к некой особе питал он и прежде недобрые чувства; но правда и то: особе был он обязан - особа его выручала; отвращение, ужас были ничем не оправданы, разве что... бредом: пятном на обоях.
Э, да болен он, болен...
Темнота нападала: напала, обстала; с какой-то серьезною грозностью выступали - стол, кресло, шкаф; темнота вошла в его душу - он плакал: нравственный облик Николая Аполлоновича встал теперь впервые в своем истинном свете. Как он мог его не понять?
Вспомнилась первая встреча с ним (Николай Аполлонович у общих знакомых тогда читал рефератик, в котором ниспровергались все ценности): впечатление вышло не из приятных; и - далее: Николай Аполлонович, правду сказать, выказывал особое любопытство ко всем партийным секретам; с рассеянным видом мешковатого выродка во все тыкал нос: ведь рассеянность эта могла и быть напускной. Александр Иваныч подумал: провокатор высшего типа уж конечно бы мог обладать наружностью Аблеухова - этим грустно-задумчивым видом (избегающим взора ответного) и лягушечьим выражением этих растянутых губ; Александр Иванович медленно убеждался: Николай Аполлонович во всем этом деле повел себя странно; и гибли - десятки...
По мере того, как он уверял себя в причастности Аблеухова в деле провала Т. Т., грозовое, гнетущее чувство, овладевавшее им в беседе с особою, пропадало; что-то легкое, почти беззаботное вошло в его душу. Александр Иванович издавна почему-то особенно ненавидел сенатора: Аполлон Аполлонович внушал ему особое отвращение, подобное отвращению, которое нам внушает фаланга или даже тарантул;11 Николая же Аполлоновича он временами любил; теперь же сенаторский сын для него объединился с сенатором в одном приступе отвращения и в желании тарантуловое это отродье - искоренить, истребить.
- "О, погань!.. Гибнут десятки... О, погань..."
Лучше даже мокрицы, кусок темно-желтых обой, лучше даже особа: в особе есть по крайней мере хоть величие ненависти; с особою можно все же слиться в желании - истребить пауков:
- "О, погань!.."
Через комнату от него гостеприимно уже поблескивал столик; на столике были уставлены вкусности: колбаса, сиг и холодные телячьи котлеты; издали доносилось довольное гымкание вконец уставшей особы да голос Шишнарфиева; этот последний прощался; наконец он ушел.
Скоро в комнату ввалилась особа, подошла к Александру Ивановичу, положила тяжелую на его плечи ладонь:
- "Так-то! Лучше нам не ругаться, Александр Иванович; если свои будут в ссоре, так... как же иначе?.."
- "Ну, пойдемте же кушать... Откушайте с нами... Только давайте за ужином об этом всем уж ни слова... Все это невесело... Да и Зое Захаровне это нечего знать: устала она у меня... Да и я порядком устал... Все мы порядком устали... И все это - нервы... Мы с вами нервные люди... Ну ужинать, ужинать..."
Гостеприимно поблескивал столик.
ОПЯТЬ ПЕЧАЛЬНЫЙ И ГРУСТНЫЙ
Александр Иванович звонился множество раз.
Александр Иванович звонился у ворот своего сурового дома; дворник не отворял ему; за воротами на звонок лишь ответствовал лаем пес; издали одиноко подал голос на полночь полуночный петух; и - замер. Восемнадцатая линия убегала - туда: в глубину, в пустоту.
Пустота.
Александр Иванович испытывал нечто, подобное удовольствию, в самом деле: отсрочивался его приход в сих плачевных стенах; в сих плачевных стенах раздавались всю ночь шорохи, трески и писки.
Наконец - и что главное: надо было осилить во мраке двенадцать холодных ступенек; повернувшись, отсчитать снова ровное их число.
