Андрей Белый - Петербург
Александр Иванович вошел в черный ход.
МЕРТВЫЙ ЛУЧ ПАДАЛ В ОКОШКО
Так, так, так: там стояли они; так же стояли они при последнем ночном возвращении. И они его ждали. Кто они были, этого сказать положительно было нельзя: два очертания. Мертвый луч падал в окошко с третьего этажа; белесовато ложился на серых ступенях.
И в совершеннейшей темноте белесоватые пятна лежали так ужасно спокойно - бестрепетно.
В белесоватое, вот это, пятно вступали лестничные перила; у перил же стояли они: два очертания; пропустили Александра Ивановича, стоя справа и слева от него; так же они пропустили Александра Ивановича и тогда; ничего не сказали, не шевельнулись, не дрогнули; чувствовался лишь чей-то дурной из темноты на него прищуренный, не моргающий глаз.
Не приблизиться ль к ним, не зашептать ли им на уши в памяти восставшее из сна заклинание?
- "Енфраншиш, енфраншиш!.."
Каково только вот вступать под упорным их взглядом в белесоватое это пятно: быть освещенным луною, чувствуя по обе стороны зоркий взгляд наблюдателя; далее - каково ощутить наблюдателей черной лестницы у себя за спиной, ежесекундно на все готовых; каково не ускорить шага и хладнокровно покашливать?
Ибо стоило Александру Ивановичу быстро-быстро вдруг кинуться вверх по лестничным ступеням, как за ним бы кинулись следом и наблюдатели.
Тут белесоватые пятна стали серыми пятнами и потом гармонично затаяли; и растаяли вовсе в совершеннейшей темноте (видно черное облако набежало на месяц).
Александр Иванович спокойно вошел в перед тем белевшее место, так что глаз он не видел, заключая отсюда, что и его глаза не увидели (бедный, он тешился тщетною мыслью, что невидимый проскользнет он к себе на чердак). Александр Иванович не ускорил шага, и даже - стал пощипывать усик; и...
...Александр Иваныч не выдержал.
Он стрелою влетел на площадку второго этажа (экая нетактичность!). И влетев на площадку, он позволил себе нечто, что его окончательно уронило во мнении там стоящего очертания.
Перегнувшись через перила, он вниз метнул растерянный, перепуганный взгляд, предварительно бросив туда зажженную спичку: вспыхнули железные прутья перил; и среди желтого мерцания этого явственно рассмотрел Александр Иванович силуэты.
Каково же было его изумление!
Один силуэт оказался просто-напросто татарином, Махмудкой, жителем подвального этажа; в желтом трепете догоравшей и мимо падавшей спички Мах-мудка склонился к господинчику обыденного вида; господинчик обыденного вида был в котелке, но с горбоносым лицом восточного человека; горбоносый, восточный же человек что-то силился спросить у Махмудки, а Махмудка качал отрицательно головой.
Далее - спичка погасла: ничего нельзя было разобрать.
Но горящая спичка выдала пребывание Александра Ивановича горбоносому восточному человеку: быстро вверх зашаркали ноги; и уже над самым ухом Александра Ивановича раздался теперь бойкий голос, но... - представьте себе, без акцента.
- "Извините, вы Андрей Андреич Горельский?"
- "Нет, я Александр Иванович Дудкин..."
- "Да, по подложному паспорту..."
Александр Иванович вздрогнул: он действительно жил по подложному паспорту, но его имя, отчество и фамилия были: Алексей Алексеевич Погорельский, а не Андрей Андреич Горельский.
Александр Иванович вздрогнул, но... решил, что утаивания не приведут ни к чему:
- "Я, а что вам угодно?.."
- "Извините, пожалуйста: я явился к вам в первый раз и в столь неурочное время..."
- "Пожалуйста..."
- "Эта черная лестница: ваша квартира оказалася запертою... И там кто-то есть... Я предпочел ожидать вас у входа... И потом эта черная лестница..."
- "Кто же ждет меня там?.."
- "Не знаю: мне оттуда ответил голос какого-то простолюдина..."
Степка!.. Слава Богу: там - Степка...
- "Что же вам угодно?.."
- "Простите, я столько наслышан о вас: у нас общие с вами друзья... Николай Степаныч Липпанченко, где я бываю принят, как сын... Я давно-давно хотел познакомиться с вами... Я слышал, что вы полуношник... Вот я и осмелился... Я собственно живу в Гельсингфорсе и бываю наездом здесь, хотя моя родина - юг..."
Александр Иванович быстро сообразил, что гость его лжет; и притом пренахальнейпшм образом, ибо та ж е история повторилась когда-то (где и когда - этого он не мог сейчас осознать: может быть, дело происходило в позабытом тотчас же сне; и вот - встало).
Нет, нет, нет: вовсе дело не чисто; но вида не надо показывать; и Александр Иванович ответствовал в совершенную тьму.
- "С кем имею честь разговаривать?"
- "Персидский подданный Шишнарфнэ... Мы уже с вами встречались..."
- "Шишнарфиев?.."
- "Нет, Шишнарфнэ: окончание ве, ер* мне приделали - для руссицизма, если хотите... Мы были вместе сегодня - там, у Липпанченки; два часа я сидел, ожидая, когда вы покончите деловой разговор, и не мог вас дождаться... Зоя Захаровна
вовремя не предупредила меня о том, что вы находитесь у нее. Я давно ищу с вами встречи...
Я давно вас ищу...
* Шишнарфиевъ. - Ред.
Эта последняя фраза, как и превращение Шишнарфиева в Шишнарфнэ, опять что-то сонно напомнила: было мерзко, тоскливо, томительно.
- "Мы с вами и прежде встречались?"
- "Да... помните?.. В Гельсингфорсе..."
Александр Иванович что-то смутно припомнил; неожиданно для себя он зажег еще новую спичку и под нес эту спичку к самому носу Шишнарфиева виноват: Шишнарфнэ: вспыхнули на мгновение желтым отсветом стены, промерцали прутья перил; и из тьмы перед самым лицом его вдруг сложилось лицо персидского подданного; Александр Иванович ясно вспомнил теперь, что это лицо он видал в одной гельсингфорсской кофейне; но и тогда то лицо с Александра Ивановича почему-то не спускало подозрительных глаз.
- "Помните?"
Александр Иванович еще припомнил, еще: именно: в Гельсингфорсе у него начались все признаки ему угрожавшей болезни; и именно в Гельсингфорсе вся та праздная, будто кем-то внушенная, началась его мозговая игра.
Помнится, в тот период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию о необходимо-сти разрушить культуру, потому что период историей изжитого гуманизма закончен и культур-ная история теперь стоит перед нами, как выветренный трухляк: наступает период здорового зверства, пробивающийся из темного народного низа (хулиганство, буйство апашей),12 из аристок-ратических верхов (бунт искусств против установленных форм, любовь к примитивной культуре, экзотика) и из самой буржуазии (восточные дамские моды, кэк-уок - негрский танец;13 и - далее); Александр Иванович в эту пору проповедовал сожжение библиотек, университетов, музеев; проповедовал он и призванье монголов (впоследствии он испугался монголов). Все явления современности разделялись им на две категории: на признаки уже изжитой культуры и на здоровое варварство, принужденное пока таиться под маскою утонченности (явление Ницше14 и Ибсена15) и под этою маскою заражать сердца хаосом, уже тайно взывающим в душах.
Александр Иванович приглашал посиять маски и открыто быть с хаосом.
Помнится, это же он проповедовал и тогда, в гельсингфорсской кофейне; и когда его кто-то спросил, как отнесся бы он к сатанизму, он ответил:
- "Христианство изжито: в сатанизме есть грубое поклонение фетишу, то есть здоровое варварство..."
Вот тогда-то - вспомнил он - сбоку, за столиком, сидел Шишнарфнэ и с них глаз не спускал.
Проповедь варварства кончилась неожиданным образом (в Гельсингфорсе, тогда же): кончилась совершенным кошмаром; Александр Иванович видел (не то в сне, не то в засыпании), как его помчали чрез неописуемое, что можно бы назвать всего проще междупланетным пространством (но что не было им): помчали для свершения некоего, там обыденного, но с точки зрения нашей все же гнусного акта; несомненно это было во сне (между нами - что сон?), но во сне безобразном, повлиявшем на прекращение проповеди; во всем этом самое неприятное было то, что Александр Иваныч не помнил, совершил ли он а к т, или нет; этот сон впоследствии Александр Иваныч отметил, как начало болезни, но - все-таки: вспоминать не любил.
Вот тогда-то он втихомолку от всех принялся читать Откровение.
И теперь, здесь на лестнице, напоминание о Гельсингфорсе подействовало ужасно. Гельсингфорс стал перед ним. Он невольно подумал:
- "Вот отчего все последние эти недели твердилось мне без всякого смысла: Гель-син-форс, Гель-син-форс..."
А Шишнарфнэ продолжал:
- "Помните?"
Дело приняло отвратительный оборот: надо было броситься в бегство немедленно - вверх по каменным лестницам; надо было использовать темноту; а не то фосфорический свет бросит в окна белесоватые пятна. Но Александр Иванович медлил в совершеннейшем ужасе; почему-то особенно его поразила фамилия обыденного посетителя:
- "Шишнарфнэ, Шишнарфнэ... Где-то это я все уже знаю..."
А Шишнарфнэ продолжал:
- "Итак, вы позволите мне к вам зайти?.. Я, признаться, устал, поджидая вас... Вы, надеюсь, мне извините этот мой полуночный визит..."
