Странствие по таборам и монастырям - Павел Викторович Пепперштейн
Так квартира под крышей росла и наполнялась деревянными существами. Да, именно существами, потому что Коган считал эти вещи живыми, он разговаривал с ними. Он давал им еврейские имена – Штагензальц, которому Коган назвал эти имена, считал, что это имена погибших близких Когана. Частично писатель впоследствии забыл эти имена и заменил их немецкими.
В начале Отечественной войны Коган покинул свой южноукраинский азовский город и ушел на фронт. Служил сапером. Говорят, взрывал мосты как бог. Вернулся без ран и с орденами, но всю его семью убили фашисты. После этого он не смог остаться в родных краях, метнулся в Москву, какое-то время подвизался прорабом на московских стройках, но горе (от которого он пытался скрыться в пучине труда) настигло его. Через пару лет он впал в скорбное оцепенение и сделался пациентом Канатчиковой дачи. В психиатрических клиниках обитают две категории пациентов – сумасшедшие и душевнобольные. Коган сумасшедшим не стал, но его душевная боль достигала такой остроты, что ему оставался простой выбор: самоубийство или медикаменты. Давид выбрал второе. Подлечили, выписали. Но Коган уже не мог жить полноценной советской жизнью – он примкнул к отбросам общества и вращался возле мусорных свалок. Главный русский медикамент – белая водка – быстро вытеснил все прочие снадобья из его рациона. Водка пропитала насквозь тело этого крошечного, немного квадратного по форме еврея.
Когда Коган сидел, бывало, на железном баке, он напоминал старый слесарный чемоданчик, греющийся под солнцем. Чемоданчик скорби. Но скорбь постепенно угасала. Чем больше он пил и чем больше находил антикварных вещей, тем слабее становилась его боль.
История его знакомства с молодым тогда Штагензальцем описана в романах последнего, так что обойдем этот мистический эпизод стороной. Достаточно знать, что Коган усыновил Штагензальца и прописал его на своей жилплощади. После чего сказал новому приемному сыну, что уезжает в родные края, но уехал не в родные края, а в Ленинград, где через год, в пору сильных морозов, замерз насмерть в парке недалеко от Удельной. Такой вот ему выпал удел.
Всего этого Цыганский Царь не знал, когда снежной московской ночью девяносто четвертого года приятель привел его в гости к одному (по словам приятеля) «дисциплинированному нейропроходцу».
Взойдя по лестнице черного хода, где в царские времена сновала прислуга и усатые лакеи, должно быть, щипали проворных горничных за румяные щеки, они оказались в подкрышных пространствах дома «Россия». «Мы в голове у России!» – подумалось невзначай Цыганскому Царю. Здесь отступали запахи тленного мусора, которыми в целом дышала лестница. Наверху витал другой запах – тонкий, слегка сладкий, даже, пожалуй, почти кондитерский, напоминающий запах сахарной пудры или пирожных «Белый зефир». Это пахло деревом – старыми подкрышными балками, досками (здесь лежали доски).
На этом чердачном этаже пряталась лишь одна квартира, и чтобы пробраться к ней, нужно было пройти сквозь совершенно неосвещенное пространство, устланное вперемешку свежими и старыми досками, которые скрипели и слегка пружинили под ногами. Цыганский Царь и его безмерно общительный приятель по прозвищу Теодор Твист прошли сквозь эту скрипучую тьму, после чего их встретила нарядная железная дверь, выкрашенная зеленой и желтой автомобильной краской.
Теодор толкнул эту дверь, и они без стука вошли в темную прихожую, где висело множество зимней одежды, которую явно сбросили с плеч недавно, так как рукава и воротники еще пахли снегом.
Голоса обладателей этой одежды уже доносились до них, вроде бы где-то протекал оживленный разговор, но звучал он неблизко и гулко, словно беседовали в лесу. Доносилась и музыка – барокко? Рококо?
Они прошли через лес мебели, сквозь строй шкафов то простых, как античные храмы, то целиком покрытых резьбой – краснодеревщиков смолистые затеи. Им улыбались гроздья деревянных фавнов, нимф, дриад, вакхов, выглядывающих из зарослей блестящей от лака листвы. Затем они увидели большую комнату, освещенную подвижным светом огня, пылающего в камине.
Квартира, в числе прочих чудес, обладала старинным камином, а с каминной полки на всех смотрели мраморные глаза девушки сквозь прорези мраморной маски: бюст эпохи рококо. Музыка той же эпохи вытекала из черного технического объекта. Це-Це полагал, что такую музыку в конце двадцатого века слушают только люди пожилые, но компания оказалась крайне молодой, за исключением разве что хозяина – тому было лет тридцать. Он восседал в кресле, чья роскошь напоминала о королевских дворцах: мужчина среднего роста, широкоплечий, крепкий, слегка толстый, но крайне подвижный, даже отчасти вертлявый. Что-то в нем было от бравого солдата Швейка: прозрачный и преданный взгляд, армейская готовность к действию, и в то же время в его повадках скрывался легкий ненавязчивый подъебон. Впоследствии Це-Це лучше узнал этого человека.
Он убедился, что бравый солдат Швейк может исчезать в нем без следа, что может появляться вместо него герой Эсхила или Софокла, а то и римский сенатор, решившийся на самоубийство после затяжной оргии. Или же могло явиться вдруг сверхсовременное экспериментальное существо нового типа, то есть «дисциплинированный нейропроходец», как выразился о нем Теодор Твист.
Таков был Коля Кунин, гинеколог и сверхчеловек, внучатый племянник Штагензальца. Впрочем, сам себя он предпочитал называть «сумчатым племянником». В те времена жаргонное словечко «сумчатый» еще не обозначало богача или нищего, скорее, это словечко ассоциировалось с человеком, имеющим тайны, причем не столько практические, сколько духовные (ведь в сумах и суммах скрывается ум).
Духовные тайны у Кунина имелись в избытке, иначе ему не удалось бы превратить квартиру, созданную Коганом и воспетую Штагензальцем, в звездолет, шныряющий по самым отдаленным задворкам космоса.
Имя свое (звучащее как перезвон мелких колоколов над Москвой) он считал говорящим. «Куни» (cunnus) означает на латыни женский половой орган, и действительно, этот человек посвятил себя служению – он всецело ощущал себя жрецом в священнейшем храме женского тела.
Он был экспертом и знатоком этого храма, ему вполне хватило духа осознать, что «организм» и «космос» суть одно и то же. В силу глубинной героичности
