Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Иван обомлел. Это приговор. Боже! Не попусти! На него вдруг напала отчаянная религиозность. Боже! Пусть он будет враг моему опыту, но пусть останется в живых! Мой сын! Моя кровиночка!
Куда там! После первого радужного письма средней сестре и блистательного фотопортрета первокурсника школы НКВД в Ленинграде с припиской: «Ну как тебе я?» (сестра обмерла от такого красавца-брата и всё шушукалась с сестрами – «Вот какие в Ленинграде женихи-то бывают! Мы гордимся им!» по радио денно и нощно стали говорить о Ленинградском деле. Больше от брата писем не было. А потом пришло извещение: ваш сын находится в Бутырской тюрьме и нуждается на время следствия в чистом белье, которое принимается на обмен раз в неделю.
В первой же партии грязного белья в резинке (всё объяснили за воротами такие же люди, попавшие, как и они, в то же блестящее учреждение школы НКВД и уже знающие, где в трусах искать записку), когда пришли домой и подпороли – действительно, резинка была обернута папиросной бумагой и на ней синим карандашом было написано: «Ничего против нашей партии мы не совершали, никаких обвинений на свой счет не принимаем и верим в справедливость советского суда. Ваш сын Вася». После ничего уже не последовало.
– А кому что скажешь в теперешнем обществе? – припугнул Ивана сосед. – Много будешь болтать – всю семью загребут. А пока девочки твои ходят учиться – молчи вглухую. Наплакаться еще успеешь, не дай Бог.
И люди ходили и озверело пели коммунистические песни, чтобы ночью рвать волосы в полном молчании своего родительского ужаса.
Но как только объявили войну, Иван Николаевич словно вновь обрел чувства и начал волноваться за своих трех дочерей. Старшая уже подала заявление в строительный институт. Из-за сердечной аритмии её не взяли в медсестры, как взяли дочь тети Нюры, и она ездила на грузовиках всем курсом копать в Подмосковье противотанковые рвы, пока не пришла зима и пока с западного направления немцы не переместились куда-то на север от Москвы. В институте у нее начались занятия, а после занятий она шла кочегаром – отец устроил её, а ночью мучили налеты, и нужно было, всё бросив, уходить до метро Маяковская. А когда не было кочегарки, Тома отодвигала на метр кровать от стены, и ночевала дома (так её научили). Рисковала, конечно. Получала 400 граммов черного хлеба, думала – сразу съесть или поделить, чтоб хватило на день. В этих мыслях и засыпала, радуясь, что хлеба кусочек приберегла на утро.
Так что старшей своей дочери Иван уже ничего из своего опыта передать не мог, а препоручил её, чувствуя, что слабеет, декану. В строительном институте глупостям не научат, вот пусть декан её и образовывает. Но Тома, на удивление отцу, уже была из другого поколения в отличие от сына. Она уже никогда никому ничего не говорила – ни о себе, ни о работе. Молча пережила свою дворовую любовь: того, который в двух шагах был от просьбы руки и сердца, забрали в армию, сначала на Западный фронт в Польшу в пору дружбы с Германией, а потом обратно, когда Германия нас гнала, и кто мог, бежал к своим и вновь шел на Запад, опять в Польшу. А потом горячее признание матроса в любви разбомбил декан: «Ваши руки нужны здесь, никаких женихов».
«Получил наградную медаль, получил наградной орден, получил лист благодарности от начальства» – шли новости по телевизору.
Дедушке Господь подарил внучку от своей любимой дочери Томы, он ходил с ней гулять по своей улице и был счастлив.
Обретенные родители
Муся выросла девушкой характерной. Мать её, домохозяйка, тоже была норовистой: не пустила в консерваторию деда, а его по певческим данным хотели брать. Сказала:
– Нет уж, с бабами там запутаешься. Твое пение тем и кончится. Они вечно на фортепьянах аккомпанируют, а кончается постелью. Не пущу!
Дед уступил, но в домашнем обиходе и сам был узурпатор. Мог ночью, если ему что не нравилось, ногой её на пол с кровати спихнуть и не переживать о том, как она там, на полу-то, выспится или нет? А считал: коль заслужила, то и пусть там спит до утра, а виноватиться мужу не в чем.
Муся выучилась на медсестру. Скромно. Но подала документы на заграницу. А какая заграница в советское время была? Только Варшавский договор. Ей хотелось поехать адресно, в Германию, где культурные люди живут, чтоб самой научиться культурно жить. А по приезде туда она стала претендовать на руку и сердце тамошнего генерала. А жена тамошнего генерала, проведав об этом по своим каналам, написала «телегу» в генералитет. Что, мол, медсестрички из медпункта покою не дают моему мужу. Разбивают мою крепкую советскую семью. Прошу дать укорот зарвавшемуся медперсоналу на основании Сталинского указа аж 1943 года.
Начальники наши неукоснительно следовали указу и вышибали таких шерамыжек обратно в Советский Союз. И Мусю беспрекословно выперли обратно, на не ждущую её родину. А кому ожидать женщину с ребенком-безотцовщиной? Она и родила, всё еще надеясь на другой, может быть, благоприятный для себя исход. Но после родов стала размышлять более трезво. Она обратила внимание, что, кроме генералов, в советской загранице, есть и обслуживающий персонал, а среди него много теневых оборотистый мужичков, которые челноками ходят туда-сюда. Ведь материальная часть нашего контингента там огромная. Запчасти там не купишь. Всё из Союза.
Муся пригляделась к одному из них. Ну да, зовут Алексеич, званием не вышел, деловой, энергичный. Косвенно зная её историю с генералом, влюбился в нее и делал предложение не один раз.
Она ещё ожидала какого-то безумного письма от генерала: «Всё, я свободен, бежим в Панаму. Билеты прилагаю. Жду тебя в аэропорту. Говорят, там дешевая и обеспеченная жизнь. Десять раз люблю», но безумное письмо не пришло, и она увидела себя вдруг в реальном свете. Если я – крепкая медсестра да с заграничным опытом – меня вполне могут взять в только что открывающуюся кремлёвку на Молодёжке. А Алексеич там по снабжению медаппаратурой толчется. Так вот и брать его. Хватит этих мечтаний. Уже ребенка от них получила. С одним-то он меня потянет. А еще раз ошибись – и откажется. Надо определяться. Конечно, он много раз просил жениться. И я выжидала, кокетничала. Ну, хватит.
И Муся поехала к нему в комнату в коммуналке на Рабочем посёлке, в промзону. На Рабочем было тесно и сжато после Германии, даже по военным нормам. В комнате
