Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
Но врачиха ничего, стерпела, какие-то фотографии принесла, якобы там что-то видно в утробе. Глафи не понравилось, что врачиха зацепила её – в газете работаете, а себя ведете как безответственная особа, в такой серьезной профессии, а к здоровью плохо относитесь.
Когда Глафи вернулась в Москву, то обрадовалась, что все были дома. Пришлось всех поднять и объявить:
– Сейчас будет семейный совет! Врачи сказали, что я беременна. Что мне делать?
Старшая сестра, имеющая восьмилетнего ребенка, разумно молчала. А отец удивился: то кричала, что сразу аборт, если только будет, а сейчас требует с него решения – что ей делать.
– Благонравные девушки молча вынашивают и рожают. А строптивые выпендриваются. По заднице получишь, если что надумаешь. Иди ко врачу, вставай на учет и наблюдайся!
И все разошлись на двадцать четыре часа. Но Глафи этого показалось мало. В таком простом решении ей чего-то не хватало. Она хотела куда-то рваться, бежать, плакать, чтобы её останавливали, чтобы все участвовали в её надрыве, а они предлагают простое решение – ты, мол, майся девять месяцев, потом роди, потом сиди. А они ни при чем?! Она так не хочет!
Она съездила на работу, перевезла к себе компьютер и, награждая всех насморком, опять заговорила о том же. Тогда отец сообразил, что сама она бы сделала аборт сразу, но самолюбие завотдела не дает ей эту возможность. И это их шанс, шанс семьи. Ребенка надо впихивать в её сознание. Глафи попыталась вывернуться: Петр сказал, что он не против ребенка, но пока вроде рано.
Тогда отец сказал:
– Где бы был твой Петя, если бы так раздумывала его мать?
Дедушка-прожекторщик
Ивану-новобранцу из деревни Ченцы Волоколамского уезда Московской губернии командир линкора «Встречный», как и всем, прибывшим в 1915 году на линкор после двухнедельных курсов школы прожекторщиков, говорил:
– Вначале ваш социальный портрет определен родителями, а потом ваше социальное движение будет определять ваш портрет. Узнаем, кто откуда, и сделаем из вас матросов Балтфлота с особым заданием – прожекторщик.
Прожекторщики – это сигнальная служба всей эскадры. Если эскадра идет на боевое задание – понятно, что днем сигналят сигнальщики с флажками, а ночью и в туман за главных заступаете вы во всей цепочке эскадры. Вы все парни деревенские, у вас церковно-приходская школа за плечами. Будем подтягивать до школы прожекторщиков. Чтобы Азбуку Морзе нашей профессии вы знали, как «Отче наш» в приходской школе.
Когда Иван, демобилизовавшись, пришел обратно в деревню, там были сильны эсеры, которые стояли за традиционную Россию, которая пашет землю, растит хлеб, продает его за границу, тем сама живет и имеет возможность развивать государство. А вовсе не так, как говорят большевики, – всё разломай, пусти рабочих во все структуры государства – и всё наладится. Это бред и абсурд. Если с молотком и гвоздями прийти на поле, тем более на наше, нечерноземное, то ничего не вырастет. Сельскому хозяйству теперь учат. А сельский житель это знает с пеленок, и не надо рабочим учить нас.
Всё это, может быть, и хотел сказать Иван Дуняшке, но, как человек воспитанный – как никак пять лет в Петербурге отслужил, это большой чин в деревенской табели о рангах, – при ней молчал. Очень уж она ему нравилась. Он удерживал себя в проявлении чувств. Ведь мужской мир – это не женский мир. Там ля-ля не пройдет, это балабону Петьке всё равно с кем разговаривать – хоть с женщиной, хоть с мужчиной и на любую тему (он потом еще лошадь увел в Голубцово и стал председателем колхоза).
Отец просил Ивана с женитьбой не затягивать после армии, потому что без женитьбы – одно баловство, нужны дети, нужна семья. А все эти городские штучки – блажь и пустое для крестьянина. Иван молчал до тех пор, пока не присмотрел Дуняшку, и тогда только открылся:
– Я, батюшка, жениться не против и никогда против вашей воли не пойду. Однако и свое сердце надо слушать – кому его вручать. Ведь это на всю жизнь, тятенька.
– Ты куда мне крутишь? Скажи сразу, – ему строго Николай.
– Я просил бы вас сходить в деревню Голубцово, во двор Артамоновых и спросить родителей, могут ли отдать за меня Дуняшку.
– Мне сейчас некогда. У меня дела в поле.
– А я и не тороплю. Если на Большое Вознесение сходите к ним, переговорите – мне будет достаточно.
Когда родители повстречались, переговорили и разрешили им, помолвленным, выйти во двор и лично переговорить, Иван сказал Авдотье:
– Я, Авдотья Егоровна, сразу вас приметил. Но хотел узнать немножко побольше о вашей семье.
– А что ж о ней узнавать? – вспыхнула Дуняшка. – Семья, как у всех, большая. А выделяется только одна Нюра, потому отец любит её, больно рука у нее легка. Всех детей с малолетства приголубливает, чтобы не плакали, чтобы носы были утерты, чтобы букой не смотрели. Разыгрывает с ними всякие политесы. Как барынька церковь ходит, как господин едет на тройке. Да как солдат вилами черта гонит со двора. Да как Петрушка дурачит весь народ на праздничной площади. И такая Нюрочка ловкая, и такая озорная. А в школу её не пускают. Потому что у нее валенок нет. А по морозу босиком не пойдешь. Нет, валенки можно раздобыть, но тятенька не разрешает. И делает вид, что нет валенок. Для всех детей есть, а для нее нет. И потому она сидит со всеми детьми вместо школы. А как она хотела в школу! Но не тушуется. Наберет своих и двоюродных, и тех, кто ходит, и тех, кто ползает, и с ними свою школу разыгрывает – детскую. Прям посреди избы. И так нам её жалко. А ничего не сделаешь. Как тятенька велел, так и нужно поступать. Мы – в школу, она –
