Доктор, не споткнитесь о поребрик! - Жанна Юрьевна Вишневская
В конце дня вдруг резко похолодало и на несколько минут появилось малокровное зимнее солнце. Покатилось по крышам, зацепилось за антенну, немного повисело, провалилось в щель между домами, но продолжало светить еще некоторое время, отражаясь в стеклах верхних этажей, потом мигнуло, потухло и ушло до утра, уступив место свету люстр и торшеров за шторами и тонкими кружевными гардинами. Как по команде за окнами замелькали тени, черные, одинаковые, сменяющие друг друга, словно персонажи ежедневно разыгрываемого спектакля. Солнце еще немного посуфлировало им из-за горизонта, зевнуло и угасло окончательно, а через пару часов его сменил холодный и равнодушный полумесяц. У него работы немного: подыграть больному, подсказать засидевшемуся студенту, а в основном – просто подглядывать в окна, за которыми крепко спят уставшие за день актеры.
Глава шестая
Акушерство и гинекология: кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево
Доктор Н. не любила выбирать арбузы, зато, профессионально оценив и огладив круглые зеленые бока, могла почти безошибочно назвать вес. За годы работы акушером она научилась определять вес ребенка с точностью до пятидесяти граммов, а длину – до сантиметров. Покупатели арбузов обычно искали сухие хвостики, изображая знатоков, стучали по полосатому шару, выбирая более спелый. Доктор Н. машинально выискивала длинный сочный хвостик – сухой и ломкий напоминал ей больную пуповину, обезвоженного морщинистого младенца, которого надо срочно доставать путем кесарева сечения вне зависимости от срока беременности. Она и резать арбуз толком не умела – на автомате делала разрез поперек, как при кесаревом сечении. Потом сконфуженно отдавала нож покатывающемуся от смеха мужу.
Ее часто спрашивали, сколько младенцев она приняла за свою жизнь.
– Я не помню, – виновато отвечала она.
Многие принимали это за кокетство, а она и правда не могла точно ответить на этот вопрос. Приблизительно посчитать, конечно, всегда можно. Только вот всех ли надо учитывать? Считать ли тех, которые оказывались в ее руках мучнисто-белыми, с вялыми безжизненными ножками и ручками? Она передавала их педиатру или акушерке и машинально заканчивала свою работу, отключившись от реальности, только вслушиваясь, не раздастся ли за спиной долгожданный крик. И когда сзади после возни, постукиваний, похлопываний наконец, всхлипнув, заходился в первом требовательном вопле новорожденный, она облегченно вздыхала и уже весело успокаивала уставшую и зареванную роженицу.
А бывало, что прямо в родильном зале и не удавалось оживить. Тогда младенца укладывали в кувез, а то и интубировали на месте и увозили поспешно, не глядя друг на друга, а доктор Н. оставалась наедине с убитой горем матерью, болью, кровью и слезами, уговаривая и утешая. Но тут еще оставалась надежда, педиатры в роддоме свое дело знали очень хорошо и смертельные случаи были редкостью, хотя последствия асфиксии для ребенка могли оказаться необратимыми.
Самым страшным было другое – когда вся команда в родилке знала, что принимает мертвый плод. Знала это и роженица. Когда привозили беременную, переставшую чувствовать движение плода, у доктора самой чуть не останавливалось сердце. Иногда она сразу находила сердцебиение и с прояснившимся взглядом объясняла, что ребенок просто уснул:
– Все хорошо! Вы, мамаша, не беспокойтесь, отдыхайте, пейте воды побольше.
И беременная, еще не отойдя от испуга, со слезами на глазах послушно улыбалась и кивала.
Но случалось и по-другому. Доктор переставляла трубку по выпуклому животу в надежде услышать пусть глухой, но стук. Хотя уже знала, что – всё, продолжала машинально двигать рукой вправо и влево, вверх и вниз, чтобы оттянуть момент, когда придется посмотреть в глаза окаменевшей от ужаса женщине и сказать самые страшные слова, которые только может услышать мать. К счастью, это бывало нечасто, но доктор Н. помнила каждый раз.
Много было всего: и кровотечения в родах, когда не удавалось спасти мать, и инфекции, и гипертонические кризы. Все помнила доктор Нуреева Галия Хакимовна, врач первой категории, заведующая роддомом номер два, которая за свою жизнь так и не научилась выбирать арбузы.
* * *
Роддом был маленький, двухэтажный и напоминал уютную земскую больничку. Это уже потом отстроили на его месте шикарное, напичканное современными приборами платное учреждение. А пока неприметное здание стояло в ста метрах от дороги, утопая в зелени густых тополей, слегка приглушавших женские вопли, крик новорожденных и отборный мат рожениц и персонала.
Кстати, по сравнению с другими, роддом был очень чистенький, ухоженный. Один на весь район, так что везли отовсюду.
В предродовых лежали всего по нескольку человек – не то что в тех зоопарках, где орут двадцать женщин разом и не хватает рук, чтобы принимать роды. Все чин чинарем: и обматерят, и роды примут в индивидуальном порядке.
Там же, только на другом этаже были местный абортарий и гинекологическое отделение. Но туда я не рвалась.
* * *
Самой запоминающейся личностью в роддоме был доктор Косырев. Известен он был тем, что перед каждыми родами выпивал по рюмке водки и не любил делать кесарево сечение. На всех тяжелых родах, кроме плацентарного предлежания, он накладывал или щипцы, или вакуумную насадку. Даже при ножном предлежании, которое практически всегда требует операции, он делал поворот за ножку, а то и принимал прямо ножками вперед: засунет указательный палец в рот ребенку и, пригнув подбородок к грудке, одновременно надавливая на лобковую кость роженицы, ловко вытащит ребенка за нижние конечности. Поговаривали, что он раньше работал на периферии, и его вызывали на роды в такие места, куда даже самолеты не летали, лишь вертолетом и можно было добраться. Видимо, в той глуши он приобрел не только опыт, но и привычку принимать на грудь перед работой.
Все об этом знали, его лишали премий и объявляли строгие выговоры, даже вызывали на ковер в горздрав, но каждый раз все как-то улаживалось, и он опять входил в родильный зал важный и поддатый. Несмотря на это, женщины стремились попасть только к нему, персонал
