Марк Львовский - Секретная миссия
Они летели вдоль границы Ирака с Саудовской Аравией.
Внизу было совершенно черно. Лишь изредка проплывали гроздья огней, и Щасливкинд подумал, что это - нефтяные разработки, и неплохо бы их сфотографировать. Он резко приподнялся с сиденья, чтобы ремень с фотоаппаратом оказался выше борта самолетика, но забыл, что над ним стеклянная крыша. И так стукнулся о нее головой, что чуть не потерял сознание. Придя в себя, он снова подумал о себе нехорошо, а когда в голову пришла простая мысль, что американские спутники наверняка давно уже засняли эти объекты, и не один раз, расстроился окончательно.
"Мне нельзя проявлять инициативу. Я ведомый. Я исполнитель. Я не могу руководить даже собственной семьей! Всё! С этой минуты я следую только линии, указанной мне товарищем Абрамом, безымянным, сентиментальным красавцем и психотерапевтом Дани."
Он закрыл глаза и неожиданно вспомнил строчки из своего письма другу Коляне в Америку:
"Человеческую душу прежде всего разъедает скука, отлаженный быт. Но взорвать его нет ни сил, ни желания. Даже долги делать страшно. А ведь качусь к шестидесяти, и меня охватывает ужас, что при встрече нам не о чем будет говорить, кроме как о болезнях..."
"Накликал себе, идиот! Быт тебе, мудила, обустроенный надоел! Сейчас как прыгнешь с парашютом!"
Его охватила паника. Где кольцо? Где трос, который должен быть продет сквозь него, как это следовало из многих виденных им советских фильмов про диверсантов и славных разведчиков? "Господи, а если головой шмякнусь или ногами? Я же не умею управлять своим телом в воздухе! Но, с другой стороны, прыгали же с ним американские старухи! Но кто их знает, этих старух? Они от безделья и высоких пенсий, небось, так натренированы! А как прыгать? Солдатиком или вниз головой? Только не головой вниз! Только бы сохранить ее! Какой-то ужас! И ни одна сволочь не проинструктировала! Всё! Никаких прыжков! Пусть сажает самолет, где угодно! Хрен вам! Я не самоубийца! А высота? Что это за высота?! С одной стороны, она так мала, что ни один парашют не успеет раскрыться; с другой стороны, она вполне достаточна, чтобы я превратился в лепешку. А может, меня сознательно послали на смерть, чтобы обвинить потом Ирак в моей гибели и врезать ему? Но почему именно меня? Мало что ли других русскоязычных писателей и поэтов? Я категорически протестую! У меня еще не вышло даже собрания сочинений!"
Как раз в это мгновение Щасливкинд увидел повернутое к нему милое, доброе, улыбающееся лицо пилота. Потом это лицо подмигнуло. Потом показался кулак с отставленным и обращенным вниз большим пальцем, что несомненно указывало на предстоящее снижение. И действительно, внизу, несмотря на середину ночи и почти скрытую облаками луну, была хорошо видна неширокая река Шатт-эль-араб с низкими мостами над ней, затем показался крупный железнодорожный узел, за ним - непрерывная цепь нефтяных вышек и колонн по переработке нефти. Это значило, что они летели над окраиной Басры, одного из крупнейших городов Ирака, известного еще и тем (у Щасливкинда были собраны все вышедшие тома "Краткой еврейской энциклопедии"), что в тридцатых годах в нем располагался знаменитый "Басровский филиал сионистского общества Месопотамии". Потом вновь пошли пески, самолетик стал снижаться, и вдруг Щасливкинд увидел неширокое шоссе и одиноко стоящую на его обочине машину, над которой они и пошли всё более сужающимися кругами, все более приближаясь к земле.
Снова показалось лицо пилота. Указательным пальцем левой руки он ткнул в красную - на правом плече Щасливкинда - кнопку парашюта и, сделав дикие глаза, мощно раздул щеки. Потом указал на левую, синюю кнопку, и со страдальческим видом втянул щеки так, что они, без всякого сомнения, внутренней стороной своей соприкоснулись друг с другом.
Щасливкинд кивнул головой в знак полного понимания пантомимы. Когда самолет оказался почти на крыше "хонды", Щасливкинд, повинуясь четкому жесту пилота, крича от страха, - это всегда помогало ему, - нажал на красную кнопку.
С необыкновенной скоростью одетая на него резина превратилась в надутое кресло, обхватившее почти всё тело, кроме головы и нижних частей ног. Еще через мгновенье пол вместе с сиденьем провалился, и Щасливкинд полетел вниз, ориентированный точно задницей к земле, которую и достиг менее чем за секунду, легонько чиркнув по крылу заднего колеса "хонды". Надувное кресло несколько раз подпрыгнуло, и, наконец, тело Щасливкинда обрело покой и даже некоторое блаженство.
Самолетик, нежно покачав ему крыльями, сделал прощальный круг, взвился вверх и исчез, хотя еще долго слышалось потрескивание его изношенного мотора. "Нет, далеко не дуры эти американские старухи", - захлебываясь от счастья, что прыжок уже позади, подумал "израильский разведчик" и с силой вдавил синюю кнопку, расположенную на правом плече. Кресло с недовольным шипением, но послушно и быстро приобрело прежний вид рюкзачка.
Поющий Щасливкинд легко стащил его с плеч, подбежал к переднему правому колесу машины, как хомячок, покопался под ним и действительно нашел ключи. Стер с них грязь, открыл дверцу машины, швырнул гениальный парашют на заднее сиденье и глубоко вдохнул в себя иракскую ночь... "Надеюсь, несчастный водитель не валяется на шоссе в двух метрах отсюда..."
И тотчас увидел в двух метрах от машины, но не на шоссе, а на песке обочины, торчавшую ладонь убитого...
Это была много поработавшая в своей жизни, зеленая в неясном лунном освещении, взывающая к состраданию ладонь...
- Щасливкинд, - раздалось с небес. - Где убиенный водитель?
- Не знаю, - ответил Щасливкинд. - Да разве сторож я ему? Но оцепенение владело им недолго...
Взяв себя в руки, он подошел к ладони, ногой вдавил ее в песок и прижал двумя увесистыми камнями, в изобилии валявшимися вокруг. Через секунду его вырвало. И это пришлось закапывать.
Кое-как остановив колотившееся сердце, он вернулся к машине. Сел на водительское место, положил лоб на прохладный руль. В голову пришла странная мысль: "А если бы я был верующим, имел бы я право дозакапывать нееврея, да наверняка еще и антисемита? Но, с другой стороны, это же не еврейское кладбище..."
Он подумал, что если сейчас же не займется делом, то наверняка сойдет с ума.
Было чуть больше трех часов ночи. Оставалось почти полтора часа на какие-то шестьдесят километров до города Фао.
Сверкающий ключ весело вошел в замок зажигания. От легкого поворота ключа машина завелась мгновенно и, повинуясь всё еще дрожащим, но опытным рукам Щасливкинда, понеслась вперед, к последнему акту этой великой драмы.
Шоссе тянулось вдоль огромного нефтяного трубопровода, и наш герой думал, с какой бы легкостью он мог взорвать его. Потом машина взлетела на изящный мост через ту же реку Шатт-эль-Араб, показавшийся Щасливкинду тоже подходящим объектом для диверсии. Вообще, в нем возрастала агрессивность. А уж когда машина помчалась мимо знаменитых нефтяных месторождений Зубайр и Румайла, он только огромным усилием воли остановил себя от совершения террористического акта международного класса.
Наконец, ровно в четыре утра, машина остановилась у входа на пляж приморского города Фао. Над Ближним Востоком стояла глубокая ночь, но это не касалось пляжа города Фао. Его заливал светом гигантский, чудовищной силы прожектор, установленный на устремленной в небеса мачте. Но не пляж был целью этой феерии света, а огромный, высотой в пятиэтажный дом и шириной с триумфальную арку портрет Саддама Хусейна. Исполненный в цвете, вечно живой президент не смотрел вдаль, не мечтал о счастье своего народа, не проклинал сионизм и империализм, а просто улыбался. Он так просто улыбался, что никому, даже "израильскому разведчику" Щасливкинду, не пришло бы в голову кинуть в него какой-нибудь гадостью, ибо так могли улыбаться только любящие детей люди, только люди, верные своим женам, только люди, отдавшие лучшие свои годы борьбе за счастье своего народа. И, несмотря на огромность, портрет не подавлял, а наоборот, притягивал к себе, звал погладить пушистые усы, провести указательным пальцем по многочисленным морщинкам, появившимся не вследствие какой-то там старости, а исключительно благодаря улыбке.
И Щасливкинд, заперев машину, пошел к нему. Он не испытывал страха. Он знал, что под этим портретом с ним не может случиться ничего плохого. Лишь только покалывала совесть, ибо деяние, во имя которого он находился здесь, могло несколько повредить святому, изображенному на портрете...
Такова сила искусства...
Он подошел к основанию портрета в виде огромного бетонного прямоугольника; сев на песок, прислонился к его прохладной, отполированной тысячами иракских спин поверхности, и устало закрыл глаза. Вот уже почти сутки, как он не спит. Ну и работенка у этих разведчиков!
И мгновенно заснул.
Очнулся он от настойчиво повторяемого "Эй! Эй! Эй!". Открыв глаза, несколько секунд, в полнейшем безумии, осматривался, затем вспомнил, где и зачем он... и проснулся. "Эй! Эй!" - продолжало хрипеть рядом, и, наконец, Щасливкинд обнаружил источник этого нетерпеливого призыва. Обнаружил и изумился: в метре от него, из аккуратно вылепленной песочной могилки были высунуты лоб, выпученные от напряжения глаза, длинный нос и губы, непрерывно сплевывающие песок и повторяющие свои "эй", несомненно обращенные к Щасливкинду. Когда глаза их встретились, лицо прохрипело:
