Николай Гумилев - Шестое чувство
Песнь третья
«Берег, берег!..» И чинивший знамяЗамер, прикусив зубами нить,А державший голову рукамиСразу не посмел их опустить.Вольный ветер веял парусами,Каравеллы продолжали плыть.
Кто он был, тот первый, светлоокий,Что, завидев с палубы высокойВ диком море остров одинокий,Закричал, как коршуны кричат?Старый кормщик, рыцарь иль пират,Ныне он Колумбу – младший брат!
Что один исчислил по таблицам,Чертежам и выцветшим страницам,Ночью угадал по вещим снам, —То увидел в яркий полдень самТот, другой, подобный зорким птицам,Только птицам, Муза, им и нам.
Словно дети, прыгают матросы,Я так счастлив… нет, я не могу…Вон журавль смешной и длинноносыйПолетел на белые утесы,В синем небе описав дугу,Вот и берег… мы на берегу.
Престарелый, в полном облаченье,Патер совершил богослуженье,Он молил: «О боже, не покиньГрешных нас…» – кругом звучало пенье,Медленная, медная латыньПороднилась с шумами пустынь.
И казалось, эти же поляныНам не раз мерещились в бреду…Так же на змеистые лианыС криками взбегали обезьяны.Цвел волчец. Как грешники в аду,Звонко верещали какаду…
Так же сладко лился в наши грудиАромат невиданных цветов,Каждый шаг был так же странно нов,Те же выходили из кустов,Улыбаясь и крича о чуде,Красные, как медь, нагие люди.
Ах! Не грезил с нами лишь один,Лишь один хранил в душе тревогу,Хоть сперва, склонясь, как паладинНабожный, и он молился богу,Хоть теперь целует прах долин,Стебли трав и пыльную дорогу.
Как у всех матросов, грудь нага,В левом ухе медная серьгаИ на смуглой шее нить коралла,Но уста (их тайна так строга),Взор, где мысль гореть не перестала,Выдали нам, Муза, адмирала.
Он печален, этот человек,По морю прошедший, как по суше,Словно шашки, двигающий душиОт родных селений, мирных негК диким устьям безымянных рек…Что он шепчет!.. Муза, слушай, слушай!
«Мой высокий подвиг я свершил,Но томится дух, как в темном склепе.О великий боже, боже сил,Если я награду заслужил,Вместо славы и великолепийДай позор мне, вышний, дай мне цепи!
Крепкий мех так горд своим вином,Но когда вина не стало в нем,Пусть хозяин бросит жалкий ком!Раковина я, но без жемчужин,Я поток, который был запружен, —Спущенный, теперь уже не нужен».
Да! Пробудит в черни площаднойТолько смех бессмысленно-тупой,Злость в монахах, ненависть в дворянствеГений, обвиненный в шарлатанстве!Как любовник, для игры инойОн покинут Музой Дальних Странствий…
Я молчал, закрыв глаза плащом.Как струна, натянутая туго,Сердце билось быстро и упруго,Как сквозь сон я слышал, что подругаМне шепнула: «Не скорби о том,Кто Колумбом назван… Отойдем!»
Памяти Анненского
К таким нежданным и певучим бреднямЗовя с собой умы людей,Был Иннокентий Анненский последнимИз царскосельских лебедей.
Я помню дни: я, робкий, торопливый,Входил в высокий кабинет,Где ждал меня спокойный и учтивый,Слегка седеющий поэт.
Десяток фраз, пленительных и странных,Как бы случайно уроня,Он вбрасывал в пространства безымянныхМечтаний – слабого меня.
О, в сумрак отступающие вещи,И еле слышные духи,И этот голос, нежный и зловещий,Уже читающий стихи!
В них плакала какая-то обида,Звенела медь и шла гроза,А там, над шкафом, профиль ЕврипидаСлепил горящие глаза.
…Скамью я знаю в парке. Мне сказали,Что он любил сидеть на ней,Задумчиво смотря, как сини далиВ червонном золоте аллей.
Там вечером и страшно, и красиво,В тумане светит мрамор плит,И женщина, как серна боязлива,Во тьме к прохожему спешит.
Она глядит, она поет и плачет,И снова плачет и поет,Не понимая, что все это значит,Но только чувствуя – не тот.
Журчит вода, протачивая шлюзы,Сырой травою пахнет мгла,И жалок голос одинокой музы,Последней – Царского Села.
Венеция
Поздно. Гиганты на башнеГулко ударили три.Сердце ночами бесстрашней.Путник, молчи и смотри.
Город, как голос наяды,В призрачно-светлом былом,Кружев узорней – аркады,Воды застыли стеклом.
Верно, скрывают колдунийЗавесы черных гондолТам, где огни на лагуне —Тысячи огненных пчел.
Лев на колонне, и яркоЛьвиные очи горят,Держит евангелье Марка,Как серафимы, крылат.
А на высотах собора,Где от мозаики блеск,Чу, голубиного хораВздох, воркованье и плеск.
Может быть, это лишь шуткаСкал и воды колдовство.Марево? Путнику жутко,Вдруг… никого, ничего?
Крикнул. Его не слыхали,Он, оборвавшись, упалВ зыбкие, бледные далиВенецианских зеркал.
Пятистопные ямбы
М. Л. Лозинскому
Я помню ночь, как черную наяду,В морях под знаком Южного Креста.Я плыл на юг; могучих волн громадуВзрывали мощно лопасти винта,И встречные суда, очей отраду,Брала почти мгновенно темнота.
О, как я их жалел, как было странноМне думать, что они идут назадИ не остались в бухте необманной,Что Дон Жуан не встретил Донны Анны,Что гор алмазных не нашел СиндбадИ Вечный жид несчастней во сто крат.
Но проходили месяцы, обратноЯ плыл и увозил клыки слонов,Картины абиссинских мастеров,Меха пантер – мне нравились их пятна —И то, что прежде было непонятно,Презренье к миру и усталость снов.
Я молод был, был жаден и уверен,Но дух земли молчал, высокомерен,И умерли слепящие мечты,Как умирают птицы и цветы.Теперь мой голос медлен и размерен,Я знаю, жизнь не удалась… и ты.
Ты, для кого искал я на ЛевантеНетленный пурпур королевских мантий,Я проиграл тебя, как ДамаянтиКогда-то проиграл безумный Наль.Взлетели кости, звонкие, как сталь,Упали кости – и была печаль.
Сказала ты, задумчивая, строго:«Я верила, любила слишком много,А ухожу, не веря, не любя,И пред лицом всевидящего бога,Быть может, самое себя губя,Навек я отрекаюсь от тебя».
Твоих волос не смел поцеловать я,Ни даже сжать холодных, тонких рук,Я сам себе был гадок, как паук,Меня пугал и мучил каждый звук,И ты ушла в простом и темном платье,Похожая на древнее распятье.
То лето было грозами полно,Жарой и духотою небывалой,Такой, что сразу делалось темноИ сердце биться вдруг переставало,В полях колосья сыпали зерно,И солнце даже в полдень было ало.
И в реве человеческой толпы,В гуденье проезжающих орудий,В немолчном зове боевой трубыЯ вдруг услышал песнь моей судьбыИ побежал, куда бежали люди,Покорно повторяя: буди, буди.
Солдаты громко пели, и словаНевнятны были, сердце их ловило:«Скорей вперед! Могила, так могила!Нам ложем будет свежая трава,А пологом – зеленая листва,Союзником – архангельская сила».
Так сладко эта песнь лилась, маня,Что я пошел, и приняли меняИ дали мне винтовку, и коня,И поле, полное врагов могучих,Гудящих грозно бомб и пуль певучих,И небо в молнийных и рдяных тучах.
И счастием душа обожженаС тех самых пор; веселием полнаИ ясностью, и мудростью; о богеСо звездами беседует она,Глас бога слышит в воинской тревогеИ божьими зовет свои дороги.
Честнейшую честнейших херувим,Славнейшую славнейших серафим,Земных надежд небесное свершеньеОна величит каждое мгновеньеИ чувствует к простым словам своимВниманье, милость и благоволенье.
Есть на море пустынном монастырьИз камня белого, золотоглавый,Он озарен немеркнущею славой.Туда б уйти, покинуть мир лукавый,Смотреть на ширь воды и неба ширь…В тот золотой и белый монастырь!
Пиза
Солнце жжет высокие стены,Крыши, площади и базары.О янтарный мрамор СиеныИ молочно-белый Каррары!
Все спокойно под небом ясным.Вот, окончив псалом последний,Возвращаются дети в красномПо домам от поздней обедни.
Где ж они, суровые громыЗолотой тосканской равнины,Ненасытная страсть СодомыИ голодный вопль Уголино?
Ах, и мукам счет и усладамНе веками ведут – годами!Гибеллины и гвельфы рядомЗадремали в гробах с гербами.
Все проходит, как тень, но времяОстается, как прежде, мстящим,И былое, темное бремяПродолжает жить в настоящем.
Сатана в нестерпимом блеске,Оторвавшись от старой фрески,Наклонился с тоской всегдашнейНад кривою Пизанской башней.
Юдифь
