Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна
Старик смотрел на меня так долго, что меня замутило. Наконец он махнул узловатой рукой, приглашая следовать за ним.
Во мне затеплилась надежда, и я поднялась по просевшим ступенькам.
Я оказалась в чистеньком, прохладном доме, где пахло лимонами и еще чем-то – может, сигарным дымом, а еще жареным мясом.
Возле маленького закопченного камина старик остановился и, ссутулившись, повернулся ко мне:
– Он тебя любил.
В его темных печальных глазах я увидела Рейфа, и любовь сжала мне сердце. Разве посмела бы я признаться ему в своем позоре – что меня почти год держали в клетке, как зверя? Что я готова была руку отдать, только бы освободиться оттуда?
– Я его тоже люблю, правда. Знаю, он думает, я сбежала, но на самом деле… – И тут до меня дошло.
Любил тебя. Любил.
Я затрясла головой. Не желаю слышать, что он дальше скажет!
– Он тебя искал. Долго искал.
Я заморгала, прогоняя слезы.
– Вьетнам, – добавил старик, и тут я заметила на каминной полке флаг, свернутый в треугольничек и обрамленный в деревянную раму. – Мы даже не похоронили его в земле, которую он любил. От него и не осталось ничего.
Вьетнам. У меня в голове не укладывалось, что он туда поехал – мой Рейф, с темными длинными волосами, с ослепительной улыбкой и нежными руками…
– Он знал, что ты станешь его разыскивать. Велел тебе вот что передать.
Старик сунул руку за флаг и вытащил сложенный в четыре раза лист бумаги, явно вырванный из обычной школьной тетради, пожелтевший от времени и пыли.
Дрожащими руками я развернула его.
Querrida[17], – прочла я, и сердце у меня замерло. Клянусь, я услышала его голос и почувствовала аромат апельсинов. – Я люблю тебя и всегда любил. Вернусь, найду вас с Таллулой, и начнем все заново. Дождись меня, querrida, как я тебя жду.
Я взглянула на старика и увидела в его глазах отражение моей собственной боли. Я стиснула в руке записку – невесомую, словно пепел. Я вылетела из дома и шла-шла-шла, пока не стемнело, да и потом не останавливалась.
На следующий день, приехав на демонстрацию протеста в Лос-Анджелесе, я все еще плакала. Слезы смешивались с пылью и грязью, рисуя на моем лице узоры горя. Я стояла в огромной толпе, среди таких же юнцов, как я сама, слушала, как они выкрикивают антивоенные лозунги, и во мне зарождался гнев. Ведь там, на войне, гибнут люди, а гнев уже давно нашел во мне пристанище.
В тот день меня впервые арестовали.
Тогда я снова потеряла счет времени. Дням, неделям, иногда даже месяцам. Теперь я знаю – это из-за наркотиков. В те времена они казались не особо и опасными, а мне так хотелось отключиться.
Ты преследовала меня, Талли. Ты и твой папа. Я видела тебя в горячем дрожащем воздухе пустыни Мохаве, где жила в коммуне хиппи. Я мыла посуду или наливала воду из бака – и слышала твой плач. Иногда я чувствовала твое прикосновение – тогда я вскрикивала и вздрагивала. Друзья лишь смеялись, говорили про отходняк.
Когда я, завязав с наркотой, обдумала прошлое, я поняла, что едва ли жизнь моя сложилась бы иначе. Шли шестидесятые, я почти ребенок. Сломленная и искалеченная, я считала в этом виноватой себя же. Неудивительно, что отдушиной для меня стало бегство от реальности, я, словно травинка в бурной речке, плыла куда вода вынесет. Вечно под кайфом.
И вот как-то раз ночью, такой жаркой, что я возилась без сна в спальном мешке, мне привиделся мой отец. В кошмаре он был жив и охотился за тобой. Тот кошмар прочно укоренился у меня в сознании, и избавиться от него не получалось. Не помогали ни вещества, ни секс, ни медитации. В конце концов я не выдержала и пообещала одному парню – мы звали его Винни-Пухом, – что если он отвезет меня в Сиэтл, я буду всю дорогу его ублажать. Я дала ему адрес, и вскоре мы впятером уже катили в стареньком «фольксвагене» на север, накуриваясь и подпевая Doors. Ночевали мы на обочинах. На чугунной сковороде с длинной ручкой я пекла кексики с коноплей на костре.
Кошмары делались все страшнее и повторялись все чаще, Рейф являлся ко мне посреди бела дня, и я решила, будто его дух преследует меня. Я слышала, как он называет меня шлюхой и ужасной матерью. Во сне я то и дело плакала.
И вот однажды я проснулась, все еще под кайфом, и увидела за окном дом моей матери. Передние колеса нашей машины стояли на тротуаре, а задние на дороге. Как мы там очутились, никто из нас не помнил. Я сползла на пол и вывалилась из машины на улицу. Вид у меня был жуткий, да и пахла я скверно, но что тут поделаешь? Я доковыляла до дома и вошла. Когда я открыла дверь в кухню, ты сидела за столом и играла ложкой.
На втором этаже звякнул колокольчик.
– Это деда, – сказала ты, и меня охватила ярость. Как он вообще умудрился выжить? И что успел сделать с тобой?
Я бросилась вверх по лестнице, колотя в стены, я звала мать. Она оказалась у себя в комнате вместе с отцом, тот лежал на кровати, живой труп: лицо серое и обрюзгшее, по подбородку стекает слюна.
– Он жив? – выкрикнула я.
– Он парализован. – Мать встала.
Мне хотелось сказать матери, что я забираю тебя. Хотелось увидеть в ее глазах страдание. Но я совсем обезумела и толком не соображала. Я побежала на кухню и подхватила тебя на руки.
За мной бежала мать:
– Дороти Джин, он парализован. Полицейским я сказала, что у него был инсульт. Клянусь! Тебе ничего не грозит. Никто не знает, что это ты его толкнула. Останься!
– Твой деда шевелится? – спросила я тебя.
Ты покачала головой и сунула в рот большой палец.
Я не могла выпустить тебя из рук. Представляла, как искуплю свою вину и начну все заново. Представляла, как мы живем в домике с деревянным забором, как ты катаешься на детском велосипеде и ходишь в походы с одноклассниками.
И я забрала тебя.
И чуть не убила, потому что ты по недосмотру съела кекс с марихуаной.
А когда ты отключилась, отвезти тебя в больницу предложила не я, а Винни-Пух.
– Не знаю, Дот, но, по-моему, чего-то многовато травы для такой малышки. Какая-то она… зеленая.
Я отвезла тебя в приемный покой и наврала, что ты нашла у соседа заначку и съела ее. Мне не поверили.
Позже,
