Индекс Франка - Иван Панкратов
— Там как раз лавочка свободна, — заглянула в ординаторскую Полина. Вместо халата и тапочек, что были на ней утром, она надела куртку и очень стильные ботильоны на высоком каблуке; со спортивными штанами смотрелось это нелепо. Пустой и заправленный в карман левый рукав говорил о том, что травмированную руку она спрятала просто на груди.
Кравец не сразу поняла, чему конкретно адресован взгляд Платонова, но почувствовала, что выглядит странно, и уточнила:
— Попросила Шубину принести мне что-нибудь из дома. Мама приходила пару раз, больше не смогла, я тогда ещё в реанимации лежала и мне ничего не нужно было. Шубина, похоже, принесла то, что сама бы надела. Так что строго не суди.
— Ты очень… очень… — Платонов пытался подобрать какое-нибудь слово, чтобы переключиться, наконец, с мыслей о Ларисе на предстоящую беседу. На ум приходили только какие-то глупости из школьного лексикона. Промучившись несколько секунд, он смущённо замолчал.
На улице было прохладно и сумрачно. Смартфон давал неутешительный прогноз «Дождь пойдёт в течение часа», но Виктор предположил, что ему хватит для объяснения и меньшего времени. Они присели на небольшую деревянную лавочку без спинки; Платонов, пока они шли к ней, пытался сообразить, с какой стороны ему выбрать место — и выбрал справа от Полины. Ему казалось, что в любой момент их беседы может возникнуть необходимость взять её за руку, и не хотел упускать эту возможность.
— Напомню, что мы остановились на вопросе — знаю ли я, почему именно ты оперировал меня, — начала Кравец, глядя в пустые окна первого этажа. Там никого не было; они сидели точно напротив материальной комнаты оперблока, так что ожидать ответных взглядов оттуда по окончании рабочего времени не приходилось. — Ты спросил, а потом бессовестно слился на несколько часов, потому что тебе надо было подумать над ответом. Возможно, не просто подумать, а придумать его.
Она, наконец, посмотрела на Виктора и спросила:
— Ты придумал? У тебя было много времени.
Виктор смотрел в её глаза — пожалуй, всего лишь во второй раз так близко, практически в упор — и не находил слов, хотя в течение дня неоднократно уже прикидывал, с чего начать. Волосы Полины, остриженные практически под ноль, уже отросли, делая её похожей на рыжего мальчика с пронзительным взглядом, полным плохо скрываемой боли. Не физической боли, нет — Платонов был уверен, что спустя столько времени у Полины уже ничего не болело в той степени, в какой человеку доставляют страдания раны и присохшие повязки.
— Я попросил отдать мне твою историю болезни, как только расквитался с неврологическим отделением, — неожиданно для самого себя начал Виктор. — Лазарев был не против. Но он предупредил меня, что твоим состоянием интересуется Реброва — лично и ежедневно. Приходит в реанимационный зал ожогового отделения, становится возле твоего клинитрона и требует доклад от лечащего врача…
— Я помню её. Всё, как в тумане, конечно, но вот какую-то фигуру в белом халате я, кажется, видела. И бодрый голос. «Состояние крайне тяжёлое, стабильное…» Ты же понял, зачем она приходила?
— Если честно, не сразу, — ответил Платонов. — А ведь ты меня к тому моменту снабдила всей информацией, я бы мог и быстрей догадаться. Она приходила, чтобы смотреть, как ты умираешь. Прикрывалась интересом начальника к своей пострадавшей коллеге — а ждала совсем другого…
— Не думаю, что она была столь кровожадной, — не согласилась Полина. — Возможно, первую неделю, когда ещё ничего не было понятно, она так и делала — но потом она приходила, чтобы убеждаться каждый день в том, что я не верну назад своего мужа. Что вот эта женщина-инвалид перестала быть для неё угрозой…
Платонов помолчал, потом произнёс:
— Возможно, ты права. Не знаю сейчас, как смогу дальше работать под её руководством…
— Мне-то уж точно не придётся, — Полина улыбнулась. — Инвалидность, увольнение. Вся жизнь куда-то… В пропасть.
Виктор почувствовал, что Кравец опережает его в разговоре, хотя предполагалось, что она должна больше молчать и слушать. Надо было срочно перехватывать управление…
— Когда я понял, зачем она приходит, то дал себе слово, что вытащу тебя из реанимации, — сказал Виктор. — Мы с Кирилловым — он, конечно, в большей степени, потому что интенсивная терапия в его исполнении просто высший пилотаж — сумели это сделать. И я помню день, когда позвонил Ребровой и сказал: «Анна Григорьевна, вы в отделение к Полине Аркадьевне тоже ходить будете? Доклад готовить?» «В смысле — в отделение?» Я тогда паузу мхатовскую выдержал и сказал: «Кравец сегодня переведена на лечение из реанимации в палату отделения. Аутодермопластика — теперь уже можно точно сказать — прошла удачно. Наша коллега идёт на поправку».
— А она? — заинтересованно слушала Полина.
— Она закашлялась внезапно, а потом буркнула что-то вроде «Что же, я рада…» и трубку бросила. Больше не приходила и вопросов не задавала.
Кравец поплотней запахнула куртку и, как показалось Виктору, чуть ближе придвинулась к нему. Он замер, пытаясь понять, не случайно ли она это сделала — и в этот момент Полина на мгновенье положила ему голову на плечо и сразу же убрала, глядя куда-то в сторону, будто и не было этого движения. Короткая, на долю секунды, искренняя благодарность.
— Спасибо, — шепнула Полина. — За то, что вытащил… Но ты не ответил на свой вопрос.
— Какой? — зачем-то переспросил Виктор, хотя прекрасно понимал, о чём речь. Он чувствовал себя тем неопытным школьником, кто не знает, как себя вести на первом свидании с одноклассницей и потому тянет время, задавая глупые вопросы.
— Почему именно ты оперировал меня? Я так понимаю, что решиться на это тебе было непросто. Почему-то. И вряд ли тут всему виной квалификация.
Она продолжала смотреть, чем приводила Виктора в ещё большее замешательство. Язык во рту стал чужим, словно после проводниковой анестезии ультракаином во время визита к стоматологу — он казался толстым и неповоротливым. Платонов с трудом сумел облизать пересохшие губы, вздохнул и сказал почему-то охрипшим голосом:
— Да… Дело не в квалификации, — тут он откашлялся и почувствовал, что уверенность к нему понемногу возвращается. — Дело в том, что я не мог никому позволить прикоснуться к тебе. Не мог доверить.
— Но почему? — Полина приподняла брови; Виктор увидел, как сильно отстаёт в мимике левая часть лица.
— Чтобы никого впоследствии не обвинять в неудаче, если бы она случилась, — медленно произнёс Платонов. — Мне ещё с ними работать. И надеюсь, не один год, — он указал в сторону окон отделения, потом взял Полину за руку, поняв, что это время пришло. Она не удивилась, легонько сжав в ответ его пальцы.
— Но это ведь не вся правда? — спросила Кравец.
Он посмотрел на Полину — она улыбалась. Виктор догадался, что тонким женским чутьём она уже всё поняла и просто хочет услышать подтверждение своих мыслей из его уст. Платонов на мгновенье сжал губы в тонкую полоску, а потом ответил на её провокационный вопрос — настолько честно, насколько мог:
— Потому что надеюсь видеть результат своего труда ежедневно, Полина Аркадьевна. И некого будет в нём упрекнуть, кроме меня самого.
— Платонов, вы Пигмалион? — сурово спросила Кравец.
Он, не отвечая, прикоснулся к её левой щеке кончиками пальцев, ощутил сухую тонкую кожу пересаженных лоскутов, почувствовал границы между ними. Полина пару секунд сидела неподвижно, но потом, словно недовольная кошка, аккуратно повернула голову в сторону так, что пальцы Виктора соскользнули с её лица.
Она немного отодвинулась, но не убрала руку, что сжимал Платонов — наоборот, стала смотреть на неё, поворачивая в стороны, а потом сказала:
— Примерно за неделю до взрыва это случилось. Может, чуть раньше. Мою бригаду вызвали на аварию. Редко такое бывает, но там ситуация случилась аховая. Жертвы, много раненых, надо было помочь. Приехали…
Она отвлеклась от руки, посмотрела куда-то вдаль, вспоминая.
— Машина врезалась в дерево. На большой скорости не вписались в поворот. В машине было пять человек, все пьяные. Двое погибли, ещё двое тяжёлых. Пятый, везунчик с переломом обеих рук, выбрался через заднее стекло, весь в крови — вот он мне достался.
