Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
Со времени памятной сцены, когда Ольга так решительно отказалась выйти замуж за Речинского, Настасья Дмитриевна обращалась с дочерью с некоторой холодностью и с тем оттенком нарочно показываемого молчаливого страдания, который любят на себя напускать матери со взрослыми детьми, имеющими поползновение не во всем слушаться родителей. Она, по обыкновению, поцеловала Ольгу в лоб, вздохнула как-то особенно тяжело, усаживаясь к чайному столу, и взглянула на самовар и на чашки с таким достоинством скрываемого горя, точно и самовар, и чашки, и Ольга недостойны были сделаться свидетелями того, что испытывает добродетельная мать и примерная жена. Когда Ольга налила матери кофе и спросила с веселой улыбкой: «Сладко ли?» — Настасья Дмитриевна ответила «сладко», с видом глубочайшего и презрительного равнодушия, точно наступили такие времена, когда обращать внимание на сладость кофе решительно неприлично; она даже в глубине души укорила Ольгу за этот невинный вопрос, так как, по мнению Настасьи Дмитриевны, Ольга должна была понять, что Настасье Дмитриевне вовсе не до кофе, и если она его пьет (а она пила его не без аппетита), то только так, привычки ради.
Несколько времени и мать и дочь сидели молча. Мать время от времени поглядывала исподлобья на Ольгу и придумывала разные объяснения насчет странной перемены. «Он уехал, чему же она радуется? Впрочем, она, вероятно, об этом и не знает; попробую сказать, что выйдет!» — решилась сделать опыт над своей дочерью Настасья Дмитриевна и кстати допросить о ненавистной книжке в голубом переплете.
— Ты вчера, Ольга, рано легла спать.
Ольга покраснела.
— Нет… поздно, а что?
— Ничего. Читала?
«Неужели она знает?» — подумала Ольга и испугалась. Впрочем, испуг быстро прошел; она даже укорила себя за эту боязнь. «Чего мне бояться? разве шаг не сделан, разве я отступлю теперь? Пусть знают, если знают. Сама я не начну говорить, — это будет для матери очень тяжело, — но если станут спрашивать — о, тогда я все скажу, все!» — твердо решилась Ольга.
— Что же ты молчишь, Ольга? Ты читала?
— Читала, мама…
— Ты так много читаешь, что, верно, на досуге и пишешь что-нибудь, — правда?
— То есть что пишу?
— Верно, дневник ведешь. Молодые девушки любят вести дневники, я это знаю. Верно, и ты ведешь?
— Веду, мама…
— В самом деле? Видишь, я угадала, Ты мне его покажи: должно быть, интересно…
— Прости, мама, но я его не покажу!
— Отчего? Разве у тебя есть какие-нибудь секреты от матери? Давно ли?
— Я никому ни за что не покажу своего дневника, мама! — решительно сказала дочь.
— Вот как! — процедила Настасья Дмитриевна, бледнея и подергивая губой. — Нынче дочь считает себя вправе не исполнить даже такой простой просьбы! Ты, верно, боишься, что твои сокровенные мысли, изложенные на бумаге, огорчат меня? Ты этого, Ольга, не бойся; после того, что было, ничто не удивит меня — я давно ко всему готова! Ты дай свой дневник! — прибавила она, гордо откидывая свою голову.
— Мама, не просите, я не дам! — тихо ответила Ольга.
— Я не настаиваю, бог с тобой! — горько усмехнулась Настасья Дмитриевна. — Ты с некоторого времени, кажется, считаешь мать чужой и… говорить ли, Ольга? — с некоторою торжественностью продолжала мать.
— Говорите, говорите, мама, — возбужденным тоном прервала Ольга.
— Изволь, скажу. Ты, Ольга, начинаешь вести себя как-то странно, высказываешь глупые идеи… я знаю, чье это влияние — знаю, хоть ты и ничего мне не говоришь; я знаю, какой негодяй сбил тебя с толку и ради кого ты отказалась от честного, хорошего человека. Ты думаешь, это ведет к добру? Ты полагаешь, что молодая девушка только тогда самостоятельна, когда идет наперекор матери? Знаешь ли, к чему это ведет?
Настасья Дмитриевна остановилась и, выждав паузу, прибавила угрожающим шепотом:
— Это ведет к такому глубокому падению, после которого и не подняться! Нигилисткой сделаться недолго, но что же будет дальше? Ольга, Ольга! За что ж это ты заставляешь страдать отца и мать?
— Мама, что с вами? Какое падение? Что вы говорите?
— Я знаю, что говорю. Ты характерна, но и я тоже. Я не потерплю…. слышишь ли? Лучше у меня не будет дочери, чем знать, что дочь моя, дочь Стрекаловых — нигилистка… — добавила она тихо.
Подобные разговоры в последнее время бывали не раз между Стрекаловой и Ольгой; прежде они крайне волновали Ольгу, но потом, от частого повторения одних и тех же общих мест о погибели, о разврате, Ольга слушала их и волновалась менее.
— Ты с меня не хотела брать примера, а, кажется, могла бы, — продолжала с торжественностью пророчицы и с гордостью добродетельной жены Настасья Дмитриевна. — Я исполняла и исполняю свой долг безупречно: я была послушная дочь, верная жена и, кажется, хорошая мать. Я жила и живу, имея твердые правила, переступить которые не решилась бы ни за какие блага в мире.
Она умолкла и не знала, что продолжать. «Что же дальше? Разве Ольга нарушила правила? Разве она остригла волосы? Разве она ведет себя неприлично? Разве она обещает быть неверной женой?» Бедная Настасья Дмитриевна запуталась в собственных словах и не знала, чем тронуть Ольгу. А Ольга продолжала слушать, и веселое расположение ее давно прошло; она была серьезна и холодна.
Настасья Дмитриевна давно вытирала набегавшие слезы, а слезы все-таки лились, и сердце все-таки тревожно билось и чувствовало что-то страшное, тревожное.
Ольга мрачно сидела около и спрашивала себя: «Боже мой, чем же я виновата во всем этом? Разве я должна жить так, как другие хотят? Разве это возможно? Нет, это невозможно! Это не любовь говорит в маме: это эгоизм говорит. Эти слезы — не слезы горя…»
Ни мать, ни дочь не могли в эту минуту понять друг друга.
— Этот негодяй… Черемисов… — снова начала Настасья Дмитриевна, — наконец таки уехал отсюда и, верно, кончит свою карьеру печально, как и следует ожидать. Сегодня ночью он уехал в Петербург. Ты, конечно, пожалеешь об его отъезде?
Ольга молчала.
— Ты, кажется, сочувствуешь ему?
— Мама, не раздражайте себя такими разговорами. Вы таких людей, как он, не понимаете и прямо называете негодяями, а они… они…
— Ты вечно заступаешься за него. Есть что понимать! Непонятные люди, как же! — со
