Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
Сушкин поймал заигрывающий взгляд продавщицы.
– Не желаете ли?.. – игриво сказала она ему, поведя глазами на пряники. – Ананасные, миндальные…
Ее полные губы играли, как и глаза, как и все откинувшееся от прилавка тело, и опять упал хвост и показал шею.
– И ананасные?! – сказал, усмехнувшись, Сушкин и вспомнил Шеметова: – «вот оно, мясо-то… красивое, черт возьми!» – И пошел на платформу.
Прошел в самый конец, где было безлюдно, только у груды ящиков стоял часовой с шашкой. Морозило в ветре. Ноябрьские звезды мигали в березах. Смутно темнела тяжелая башня водокачки. Звезды и башня напомнили Сушкину один случай.
В прошлом году в эту же пору ехал он с Жуковым из дивизиона лесом. Когда кончился лес, они увидели точно такую башню, только крыша ее была разбита снарядом. И вдруг кинулась с лаем к ним черная худая собака. Это их испугало и шарахнуло лошадей, а собака прыгала к лошадиным мордам, словно просила, чтобы взяли ее с собой. Это напомнило прошлое, милого Бретто, и Сушкину до тоски захотелось тогда домой. Собаку взяли на батарею, потом ее вскоре убило. И вот теперь, перед темной башней, опять поднялось томленье. Сушкин повернул к станции, и тут на него набежал Жуков.
– Два перегона осталось мне, ваше благородие!
– Ну, валяй. К жене?
– Так точно, ваше благородие! – так же ответил Жуков, как отвечал и там, и даже в тот день, когда пришло приказание вызвать артиллеристов-охотников резать у неприятеля проволоку, в помощь пехоте.
«И ты?» – тогда удивился Сушкин, зная опасность дела, и так же Жуков ответил: – «так точно, ваше благородие!»
– Рада будет жена? – и подумал, смотря на рябое курносое добродушное лицо: «вряд ли рада».
– А кто е знает… больше году не виделись… – застенчиво сказал Жуков и оглядел сапоги.
– Ну, поезжай… – повторил Сушкин, давая денщику пять рублей. – Приедешь за мной, как сказано.
Посмотрел, как побежал Жуков, и подумал: «хорошо, когда человек спокоен. А надо бы ему беспокоиться. Дуняшка его обманывает, и он это знает». Не раз читал он безграмотному Жукову женины письма и знал, что воротили Никифора, который Дуняшке нравился и которого избил Жуков, уходя на войну. В самый тот день, когда пришло письмо о Ники форе, и пошел Жуков резать проволоку. Вспомнив, Сушкин и укорил себя: зачем затревожил человека? Поглядел на звезды и вызвал сияющие глаза.
– Наташа! чудная, ясная моя…
Увидал в палисаднике за березами светящиеся окошки, вспомнил, что так же вот светятся окна их дома, если смотреть из сада, и опять поднялось томленье – скорей бы! Жадно глотнул морозного воздуха, слыша, как нежно пахнет мерзлой березой, и пошел купить пряников.
– Сладкие?
– О-очень… – усмехнулась продавщица, играя ртом.
Сушкин дерзко взглянул в ее говорящие глаза, оглядел играющую белую шею в родинках.
– Сахар с патокой?
– Са-хар… – ответила в тон ему продавщица и поиграла шеей. – Ничего вредного нет.
– В самом деле, ничего?
– В самом деле, ничего.
– В полном смысле, ничего?
– В полном смысле ничего… – смеясь, повторила продавщица, не поправляя хвоста.
– Всех награждаете пряниками… – сказал Сушкин, давая деньги. – И туда, и оттуда…
– Пряники любят все.
– Даже с патокой?
– Патока зато слаще! а сахар дорог… – опять в тон ему ответила продавщица и закинула хвост.
Сушкин пошел к вагону, но раздумал и походил еще, опять поднялось в нем неприятно тревожное, смутное. «Что такое?.. И почему такая неприятная станция?.. – спросил он себя. – Это все тот разговор…» Увидал темную башню и вернулся: как будто эта башня вызвала тревогу. Опять увидел огоньки в березах и вспомнил о матери: ждет теперь. И Наташу вызвал опять – светлую, в белом платье. «Она светлая, и от нее всегда радость… Где она – там всегда синее небо… Но отчего такая неприятная станция?»
Это все от разговора с Шеметовым: ведь до этого-то он был спокоен. Увидел в окно станции продавщицу, смеявшуюся с отвалившимся на прилавок толстым путейцем, который играл на ладони лисьим хвостом, и теперь понял, глядя на ее шею, что оставило в нем неприятно-тревожное…
Да, вот что. Это было весной на Висле, в голубом домике. Хозяйка полька приняла их очень радушно. Она была хороша собой, особенно голубые глаза с резко кинутыми бровями делали ее лицо вызывающе бойким. Даже угрюмый Крюков сказал: «номерок!» Стожин все потуплял глаза, а поручик Свобода был занят письмом к жене. Только он был захвачен очарованием молодого и свободного тела. Он хорошо заметил, что обращает внимание: это было видно и по ее играющей походке, и как она подавала ему кофе, и как смотрела. Полегли спать и храпели, как кузнечные мехи. Только он не мог спать. Он лежал в боковушке один. Хозяйка тихо ходила в своей комнате рядом. И вдруг посветлело в его боковушке: в стенке оказалось окошко, а хозяйка зажгла у себя лампу. Он глянул. Хозяйка сидела перед зеркалом и причесывалась на ночь. Он жадно смотрел на ее голубой лифчик и обнаженные руки, видел пышные светлые волосы, играющие под гребнем, белую шею и задорный профиль. И постучал тихо. Хозяйка поглядела к окошку, усмехнулась глазами, словно хотела сказать – так и знала! – и привернула огонь. Он услыхал шаги и намекающий стук в окошко…
Вспомнив теперь про это, Сушкин подумал: «что бы сказала Наташа!» Но сейчас же сорвал эту неприятную мысль: «это не из той жизни и бесследно прошло, как сон. И вовсе не от этого неприятно».
Поезд пошел. Капитан укладывал в чемодан покупку.
– Купили пряников? – спросил Сушкин.
– Как же, как же… – показал капитан встревоженное лицо.
Он быстро щелкнул замком и с болью в лице пристально посмотрел на Сушкина.
– Но это ужасно, ужасно!
– Что такое?.. – встревоженно спросил Сушкин.
– Вот теперь и не знаю… – упавшим голосом сказал капитан и крепко потер над ухом. – Я понимаю, конечно… нервы… но почему же я не получил ответа на телеграмму? Я две послал… Конечно, такая даль… письма идут больше месяца… Последнее получил тридцать семь дней назад… Тридцать семь дней! Могло все случиться…
– Капитан!
– Ах, я же понимаю… но что я поделаю с мыслями! Там я не раз видел смерть, но это страшней… – Он придвинулся к Сушкину, с болью в запавших глазах, и сжал его руку, словно просил защиты. – Потерять счастье… маленькое счастье… единственное!.. Ведь теперь все теряют, все… и там, и там! – жутким шепотом говорил капитан, придавая особую выразительность слову – там. Жизнь… так все непрочно в жизни… И странно, а я это замечал и знаю… больше страдают маленькие, слабые и тихие люди… а мы жили так тихо… и мы не большие люди. Это жесто-ко! Ведь большие люди… они… широко, широко… – сделал рукой капитан, – им жизни не страшно, они хозяева жизни… и если в одном сорвется, так сколько еще всяких корней и утех! Они и жизнь подделывают… они умеют… а маленькие люди от случайности упадут и не встанут. Как это жестоко, дорогой… Теперь маленьким людям плохо…
– Дорогой капитан… вы больны и потому так мрачно глядите. Телеграмма могла задержаться!.. У вас будет все хорошо… – сказал Сушкин, взволнованный растерянностью капитана. – Вы встретите своих и на радости… – ну, на пари давайте! – пришлете мне об этом письмо на фронт!
Это вдруг пришло в голову – успокоится капитан! И правда. Капитан весело поглядел и спросил:
– Да?! вы думаете?!
– Уверен! – решительно сказал Сушкин и подумал: как мало нужно, чтобы утешить человека. – Ну, идет?!
– Как же, как же… – . торопливо сказал капитан и вынул карточку.
Сушкин взглянул: «Илларион Вадимович Грушка». И почему-то показалось ему, что с таким именем судьба не обидит человека. И даже не показалась странной пришедшая мысль, словно так именно и должно. Дал капитану и свою карточку.
– Павел Сергеевич… – прочитал капитан. – Павел Сергеич! – и грустно взглянул на Сушкина. – У меня был друг, тоже Павел Сергеич… застрелился в прошлом году…
– Застрелился?! – почему-то с удивлением просил Сушкин.
– Да! – отрывисто сказал капитан. – Его положительно преследовала судьба. Но какой был человек! Жил в ссылке, все здоровье отдал… женился на моей племяннице… по любви… Через месяц жена умерла. И тут начинается полоса… как в картах бывает… О, как это жестоко все…
И он еще долго рассказывал. Сушкина одолевала усталость. Он извинился и полез на койку. Посмотрел на Шеметова. Тот лежал, отвернувшись к стене. И опять показалось Сушкину, что Шеметов все думает напряженно.
Лег и сейчас же уснул. Спал крепко, без снов.
– Москва, ваше благородие! – разбудил носильщик.
Капитан Грушка козырнул на прощанье из коридора – спешил куда-то, Шеметова не было. И не знал Сушкин, когда и где он сошел.
VИ здесь не было синего неба, а он как будто и ждал его. Может быть, видел в крепком вагонном сне. Когда сел на извозчика у вокзала, досадливо посмотрел на небо и вдруг вспомнил обрывок сна – высокие белые дома, страшно яркие, в солнце, за ними и над ними синюю свободную даль и чей-то веселый и звонкий голос: «а у нас всегда солнце, что вы болтаете пустяки!..» Голос был молодой и задорный, и от этого-то задорного голоса и осталось радостное, когда разбудил носильщик. А теперь опять стало смутно, – и здесь невеселая погода. Но он подавил в себе раздражение: «Еду к Наташе!» Извозчик был очень старый, и армяк его ветхий. Плоха была и лошадка.
