Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
– Это подведение итога. Две тысячи лет тому назад итог был подведен: показано было человечеству богатство, кровью нажитое… указана была чудесная дорога по вехам, кровью и муками добытым! Я не поп, конечно, и осмысливаю великий опыт веков… Все человечество, искавшее своего смысла, чудесного своего цветка, ну… идеала, что ли… ну, счастья, что ли… сказало Одним Избранником: «за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены Истиною!» И напрасно оказалась Жертва. И вот второй итог: за это «посвящение» Одного, как величайшего выразителя всех миллиардных поколений, всех мук этих поколений – все! Ибо безмерна Жертва! Не увидали Креста – да увидят Креста! И увидят. Да будет Великое Равновесие. А иные чудесную идеологию строят, проявление мощи видят.
– А психоматематика? – спросил Сушкин.
– А я думал – вы уж и разобрались в ней, – удивился Шеметов. – Ну, учет высшим масштабом… проникание в Лик жизни! тут все утончено – и любовь, и глаза, которые должны видеть под оболочкой… и сила принять величайшую из ответственностей – за всех перед самим собой…
– Ну, хорошо, – сказал Сушкин. – Я, положим, и признал: я – так всем! ну, за каждое мое действие отрицательное, что ли… понесут ответственность, – и я воздержусь. Но большинство-то будет наслаждаться! Какое нам дело? Ну, пусть, скажут, страдают, а нам хорошо!
– Да, до поры. А в итоге равновесие будет – и путь будет прочищен, и новая веха поставлена! Вот и подымись, во имя будущего-то подрасти, прими муку, но подрасти и выведи будущие мириады на светлую дорогу. Увидь, наконец, великий масштаб, а не свои сантиметры! Все равно, подрасте-ошь, хоть и в крике, – иного выхода нет. Но это «несправедливость» только для маленьких, а большой – примет. Один Большой уже принял и поставил Веху. Теперь принимают и маленькие…
– Когда же вы пришли к этому?
– Привела жизнь… – сказал Шеметов, и Сушкин опять почувствовал и по лицу его, и по тону, что его жизнь была страшно несчастна. – Особенно стало мне ясно за этот год участия в «круговой поруке»…
Сушкин посмотрел на Шеметова. Какое страдальческое лицо! И не мог удержаться – спросил:
– Вы очень страдаете?
– Нисколько. Это зуб у меня тоскует, – сказал он с усмешкой. – Я уже вышел из этого состояния… Страдать может тот, кто в страдании одинок… а разве мы одиноки? Ведь говорю же я вам: круговая порука… а «круг»-то этот слишком теперь велик. Жалею, скорей…
– И убиваете…
– Очень. Надо же помогать, чтобы скорей кончилась эта великая операция. Я так говорю: вы, мои организованные противники, особенно постарались для «мяса»… ну, и получай гвоздь! А моя Россия, мой бедный народ… он меньше всех виноват в этой «мясной» вакханалии… И я стараюсь, чтобы моим выпало на долю меньше гвоздей. И мой аппарат пока в этом мне не отказывает. И я гвозжу с упоением! Не с тем, про что Пушкин, кажется, говорил, – …«есть упоение в бою у бездны мрачной на краю…». То – садизм, а я, как хирург.
– Да, я слышал… – сказал уже без усмешки Сушкин: – у вас и пушки имеют особенные прозвища…
– Так точно, Есть, например. Гвозди-ка… Не гвоздика, а через тире. Недурно? – с холодком в глазах усмехнулся Шеметов. – Она очень любит «играть в картечь»… Ее чуть было не прибрали к рукам, только это «чуть» очень дорого обошлось! О-очень дорого! – с особенным ударением и жуткой усмешкой сказал Шеметов. – Ну-с, вам пора поспать.
Сушкин был рад теперь, что разговор кончился: утомил его этот как будто и странный разговор. Сушкин сделал отсюда вывод, что Шеметова, пожалуй, еще более измотало, чем того капитана. И осталось в душе тревожное от его беспокойной и смутной речи и от усмешки холодных глаз, которыми он словно нашаривал в мыслях и чувствах Сушкина. Это смутно-тревожное впервые зашевелилось, когда Шеметов сказал: «и в вашей жизни, поручик, есть лик сокрытый!» И еще чувствовал Сушкин, какой все-таки обаятельный человек этот Шеметов. С ним, когда он поуспокоится и отдохнет, хорошо бы пожить друзьями, подумать и поспорить. Конечно, его идеология и неясна, и непоследовательна, но есть что-то…
IIIНе приходил сон. Чтобы прогнать тревожное, Сушкин стал думать о Наташе. Перебрал в памяти все, с нею связанное, – и все, что было с ней связано, было прекрасно.
Он отбыл воинскую повинность и приехал в родной городок, чтобы приступить к жизни, как полноправный. Было обеспечено место на заводе товарищества. И в первый же день приезда такая случайная встреча! Шеметов сказал бы:
– Дело путей Скрытого Лика!
Она приехала как раз в тот же день, вызванная болезнью сестры, и осталась надолго. А теперь, может, и навсегда. С ним ее связало товарищество: муж сестры – главный директор. И опять бы сказал Шеметов:
– Какая затейливая работа!
И эта первая встреча в глухом переулке, поросшем травой, у серенького забора, за которым краснели на солнце вишни… Как чудесно все вышло! Шла навстречу высокая девушка в белом платье, в белых туфлях и в белой шляпе, а за ней Бретто, знакомый водолаз Петровых. Они столкнулись у серенького забора… Он еще подумал тогда: как хороша! И золотистые волосы, и черные брови, и удивительно яркий рот. И еще подумал: «у нас появилась волоокая Кавальери, только блондинка». И был страшно счастлив, когда спросила она, как пройти ей в аптеку… Какой чудесный день был тогда! какие сочные были за забором вишни, какое удивительно синее небо, и так хорошо звонили на белой колокольне у Троицы! И этот черный миляга-пес, Бретто…
Сушкин мысленно повторил, глядя на клеенчатый потолок вагона: – Здравствуй, Бретто!
Их познакомила такая пустячная случайность!
Сушкин закрыл глаза и вызвал солнечный день и солнечную Наташу.
– …Здравствуй, Бретто! Водолаз поднял думающую морду.
– Вы его знаете? – спросила белая девушка. Словно они сами нашли друг друга. И потом целый месяц всегда радостных дней и встреч и мгновений трепетного молчания.
«Но почему же не было сказано, что так хотелось сказать?» – повторил этот вопрос который уже раз Сушкин.
И хотя ехал теперь к Наташе и знал, что завтра будет безмерно счастлив, услышит, чего она, робкая, еще не сказала в письмах, но что он видел в ее глазах на прощанье, – было досадно. Нежданно сдвинула все война. Даже не успел познакомить Наташу с матерью.
И опять пришла мысль, которая столько раз приходила в лесах и полях, где творилось такое непохожее на жизнь дело. Сколько раз, сидя в яме наблюдательного пункта, уставив бинокль в развилке корней, Сушкин словно опомнился и спрашивал: да была ли та жизнь, или только казалось, что жизнь была, а настоящая жизнь и есть эта вот яма и проклятое «впереди», что нужно смешать с землей. И в эти минуты казалась Наташа неясной: как будто и есть она, – как будто и нет ее. Тут Сушкин вспомнил слова капитана:
– Еду к ним, а их, может быть, уже и нет… никого нет.
…Должно быть, и капитан, и я переживаем это странное чувство далекости от жизни, такой непохожей на ту, которой жили в походе.
Тут вспомнился доктор.
…А у него только призраки и остались, и он хочет отмахнуться от них, уйти. А Шеметов, – поглядел Сушкин на капитана, – этот уж совсем отмахнулся, поднялся над жизнью и судит ее огнем.
Шеметов лежал на спине, закрыв лицо локтем, и этот вид его говорил, что капитан напряженно думает. И опять Сушкину стало жалко его – его одиночество.
Поезд тормозили. Капитан внизу завозился, поглядел за шторку и торопливо сказал:
– Кажется, пряниками тут торгуют… И пошел. Вышел и Сушкин.
IVСтанция была большая, уже в огнях. В буфете было шумно и суетно, и захотелось уйти в тишину. Сушкин пошел было на платформу и увидал капитана. Тот стоял у прилавка, где продавали пряники в пестрых коробках, и разговаривал с продавщицей. Продавщица смеялась.
– Как же, как же… – суетливо говорил капитан, передергивая лицом. – Непременно обещал привезти… Обязательно, милая барышня, выходите замуж… и сами будете покупать тоже. А не будь их – и не купил бы у вас пять фунтов…
– Обязательно выйду! – смеялась продавщица.
«И ей, должно быть, все рассказал, – подумал Сушкин. – И как Лида ходит за его курами, и как Котик перевирает слова. Милый капитан!»
Продавщица обращала внимание. Это была высокая, плотная брюнетка с молочным лицом и полными яркими губами, явно накрашенными, были подведены и глаза, и тонкие, крутыми дужками брови, и от этого глаза играли томным фальшивым блеском; волосы были в локонах, как на картинке, и показывали синевато-белый пробор, словно напоминая, какое у нее белое тело. Жеманясь, то откидывая голову назад, то склоняя к плечу, она играла глазами и ярким ртом и все закидывала на плечо рыжий, пушистый хвост лисьего меха, раздражающе яркого. А хвост словно нарочно спадал, показывая, какая у нее соблазнительно-красивая шея в родинках.
