Жизнь и ее мелочи - Светлана Васильевна Петрова
– Кто умирал, тот знает, что живёт.
– Омар Хайям, – сказал пациент. – Великие тоже были людьми, а людям свойственно ошибаться. – Он ожесточённо постучал себя пальцем в грудь: – Вы меня, меня спросите: живу ли я?!
– И это пройдёт. Нужно время.
Больной усмехнулся:
– Теперь библейский Соломон. И снова ошибка. Глубинная боль не проходит без следа. Притупляется, но не исчезает. Воспоминания оставляют те же раны, что и события. Случается, даже более жестокие раны, потому что ты уже всё осознал, а исправить ничего нельзя.
Врач спорить не стал.
– Дежурная сестра сказала – плохо спите. Я назначу снотворное.
– Да хоть стрихнин.
– Напрасно вы так. Чудом остались живы, а остальное уже мелочи. Вы фронтовик, значит видели, какие ранения бывают. Мы вот недавно одного выписали – ни рук, ни ног. Представьте.
– Ужасно, да. Но то его руки и ноги, а это мой глаз и мой член! Попробуйте вы себе представить.
За окном палаты простиралось голое поле, через поле проходила дорога, по дороге изредка проезжали грузовые машины. Седой, как лунь, мужчина открывал форточку и слушал стук мотора, похожий на стук его сердца. Это связывало с миром, который пребывал где-то далеко, то ли во сне, то ли в детских сказках. Да и существовал ли вообще?
Приходил батюшка, пропахший жареным луком. Протянул крест для поцелуя.
Больной покачал головой: – Не верю.
– Все веруют, но не все это знают. Прости тех, кто сделал тебе плохо.
– Слова, слова. Такое простить – предать себя самого.
– Ну, терзайся. Передумаешь – зови. Не передумал, не позвал.
Однажды утром пациент не узнал пейзажа за окном: поле словно накрыли гигантской белой простынёй. Снег шёл хлопьями, шевелился, как живой, и ложился лицом на землю. Это было так красиво, что он заплакал и попросился домой. Врач на прощание посоветовал:
– Не зацикливайтесь на увечьях. Современная медицина ушла далеко, могут и нарастить. «Выздоровевший» усмехнулся:
– Нет уж, спасибо. Всё, что можно иметь, я уже поимел.
К выписке за ним приехала Люда. Увидев бывшую жену, он очень удивился. Занятый собой, напрочь забыл о её существовании. Он не любил этой женщины и в ней не нуждался, но возражать не стал. Вернувшись домой, по-прежнему спал в кабинете на диване, принимая душ, ванную запирал. Люда взяла манеру время от времени спрашивать из-за двери: – У тебя всё в порядке? Вчера радостно сообщила:
– Добровольцев Донбасса приравняли к участникам войны. Пенсию прибавят. Тем более ты был ранен.
Это называется раной? Ну-ну.
Блокнот.
частник. Ни дня не воевал, правда, был в плену. Плен страшнее смерти. Смерть – это когда проблемы кончаются, плен – когда они начинаются. А денег хватает, могу позволить себе всё, что способен переварить. Но нельзя купить молодость, здоровье и любовь близких. Печаль душит меня в объятиях. Чтобы не шокировать окружающих, прикидываюсь оптимистом.Удивительно, но похоже, Люда счастлива. Не понимаю, зачем ей мужчина с нездоровой психикой, одним глазом и огрызком члена? Она моложе и энергичнее, а с возрастом стала «интересной дамой», как называет её врач-реабилитолог, который время от времени посещает меня на дому, следит за состоянием тела. А душа? Даже Люда значит для души больше, чем этот эскулап. То ли она изменилась, то ли я стал другим. Теперь наши мнения часто совпадают, а если нет, то они не враждебны друг другу. Мы не пытаемся спорить и доказывать чужую неправоту, поэтому не остаётся осадка.После Донбасса меня преследует трагическое мироощущение. Человек уже при рождении запрограммирован на смерть. Как современные электронные приборы – гарантийный срок плюс пара дней. Самые фантастические судьбы выстроены по этой единственной модели, и чем прекраснее жизнь, тем обиднее её терять. Но мне-то о чём беспокоиться, я урод. Как рассказывала беременная жена, ей на каждом шагу попадались пузатые женщины. Неожиданно оказалось, что уродов тоже много. Имеют ли право на жизнь неполноценные? Для воспитания чувств, как укоризна нормальным, чтобы не слишком задавались?
Следуя подсказкам литературы, доброволец пытался лечиться верой в Бога. Выучил наизусть «Отче наш», стал ходить в храм, выстаивал литургию, трижды повторяя за прихожанами: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас». Крестился, но не кланялся, чтобы не вспоминать, как хотелось там, в застенках под Мариуполем, согнуться в три погибели, когда боевик потребовал упасть ему в ноги. Не упал. За то и заплатил щедро.
Исцеляющей веры так и не обрёл, не помогла церковь. По-прежнему истинную радость доставляли книги. Однако сюжеты всецело, как в детстве, уже не занимали. Теперь он быстро забывал, о чём читал, его завораживал хороший слог. Лишь услышав фамилию, вспоминал вкус авторского слова, как ощущение редкого напитка, само наличие которого оправдывало жизнь с её мелочными заботами, назойливой несправедливостью, страхом, предательством, унижениями и прочими мерзостями, на самом деле ничтожными в соседстве с красотой мира, талантливо переданной словами.
Впрочем, что мы знаем о красоте? То, что придумали сами, глядя на других людей или в зеркало. Всё условно. Условно, по документам, он числился одиноким инвалидом, и, как ветерану войны, ему полагался бесплатный социальный работник: покупать продукты, убираться в комнате и общих местах, даже готовить.
Пришла девушка, свеженькая, крепенькая, быстрорукая, не связанная с его прошлым, нежная и ласковая, как кошечка. Это уже сверх должностных обязанностей, потому и минет с подопечным у неё хорошо получился, потом приборчик какой-то принесла, будто ничего особенного, словно так и надо. Совсем стало хорошо. Если не придираться к деталям, он снова почувствовал себя мужчиной. С соседкой на кухне кошечка общалась скупо: здрасьте, позвольте, подвиньтесь, спасибо, до свидания. А что там за дверью – никого не касается.
По выходным ездили в парки, на аттракционы – у соцработницы дочка-первоклассница, одна воспитывает. На длинные праздники даже в Питер махнули, сколько же было радости! Так много, что пришла пора тёмной полосочке жизни сменить светлую. В воскресенье, после обеда с водочкой и постельных восторгов, кошечка сказала:
– Завещай мне квартирку.
– Квартира – детям. И в ней Люда прописана.
– Она кто?
– Она мать моих сыновей.
– Тоже мне – говна-пирога. Я тебе сколько хочешь детей наклепаю. Только квартирку отпиши, ну, хоть комнатку. До смерти облизывать тебя буду.
– Я помирать не собираюсь.
Кошечка вскинулась, перевернулась на кровати, нависла над любовником, по шёлковой верхней
