Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна
Рейфа я любила – не робкой школьной любовью, которая поразила меня во время нашей первой встречи, а полностью, безоговорочно. Тогда я не знала, что любовь – штука хрупкая и что порой одна секунда определяет твое будущее. Когда я училась в предпоследнем классе, однажды вечером в конце мая отец вернулся домой и с несвойственной ему довольной улыбкой сообщил нам с матерью, что его повысили в должности и мы переезжаем в Сиэтл. Он показал нам фотографии дома, который уже выбрал, и потрепал мать по щеке. Мать стояла словно громом пораженная. Я тоже.
Одна секунда – и все.
– Первого июля, – сказал отец, – первого июля переезжаем.
Времени на волнения и планы у меня не осталось. Мое будущее – если Рейф не изменит его – пройдет в доме на Холме Королевы Анны[14] в Сиэтле.
Несмотря на страх, мне не терпелось обо всем ему рассказать. Возможно, я даже испытывала гордость. Ведь мы вдвоем это сотворили – создали из нашей любви ребенка, а разве не для этого я появилась на свет?
В ту ночь, когда Рейф узнал обо всем, он не отказался от меня. Нам было семнадцать и восемнадцать – дети. Рейфу оставалось учиться меньше месяца, мне – больше года. Мы лежали в «нашем» шалаше, который выстроили в апельсиновой роще старика Креске. В шалаш мы принесли старый спальный мешок и подушку.
Уходя, мы прятали постель в пакет для мусора и засовывали в кусты, а после школы приходили, раскладывали мешок и забирались внутрь. Касаясь друг друга, мы лежали на спине и смотрели в небо, а воздух пах зреющими апельсинами, плодородной почвой и пропеченной на солнце землей.
– Ребенок, – произнес Рейф, и мне вдруг представилась ты: пальчики на руках и ногах, разлохматившиеся черные волосы…
На миг мне нарисовалось, как чудесно мы заживем втроем, но Рейф умолк, и меня охватили сомнения. Кому я вообще нужна, такая убогая?
– Давай я уеду? – проговорила я в пустоту. – Съезжу, куда обычно девчонки ездят. А когда вернусь…
– Нет. Это наш ребенок! – решительно перебил меня он. – У нас будет семья.
Никогда еще не любила я никого так, как любила в тот момент его.
В тот вечер, пропитанный ароматом апельсинов, мы принялись строить планы. Родителям рассказывать было нельзя, уж это я точно знала. Если им удастся посадить меня под замок, а ребенка куда-то отдать, они так и сделают. А вот бросить школу я была не против. Училась я так себе и не осознавала, насколько мир огромен и какой долгой бывает жизнь. Я вела себя как дочь своего времени – мне хотелось стать женой и матерью.
Как только Рейф окончит школу, мы сбежим. Родных у него почти не имелось: мать умерла при родах, отец семью бросил, и в Южную Калифорнию Рейф с дядей приехали как трудовые мигранты. Рейф искал лучшей жизни, и мы, наивные, полагали, будто вдвоем способны ее обрести.
В день нашего побега я с ума сходила от волнения, а за ужином словно онемела. Десерт в меня совсем не лез, песочное пирожное я даже разжевать не могла.
– Мать, что это с ней? – спросил отец, разглядывая меня сквозь клубы сигаретного дыма.
– Слишком много на дом задали, – пробормотала я и встала из-за стола.
Я мыла и вытирала посуду, отец курил и жевал пирожное, мать вышивала какую-то сентиментальную цитату. Друг с другом они обычно не разговаривали. Впрочем, сердце у меня так колотилось, что их голосов я все равно не услышала бы.
Я удостоверилась, что все сделала в лучшем виде, как того требовал мой привередливый отец, и повесила кухонное полотенце на металлическую ручку духовки. Родители уже переместились в гостиную и расселись по своим любимым местам – отец занял оливково-зеленое кресло с бахромой, а мама устроилась на кремовом диване. У них за спиной плотные занавески с абстрактным зелено-бело-красным узором обрамляли вид на соседский дом.
– У меня уроков много. – Я замерла на пороге – руки сцеплены, плечи опущены, вылитая кающаяся грешница. Я изо всех сил старалась выглядеть пай-девочкой и не рассердить отца.
– Ну так иди занимайся, – сказал он, закуривая очередную сигарету.
Я бросилась к себе, закрыла дверь и, расхаживая по комнате, стала ждать, когда они выключат свет. Собранный чемоданчик ждал меня под кроватью.
Каждая секунда растягивалась в целый час. До меня доносился голос Дэнни Томаса[15] по телевизору, а в щель под дверью вползал сигаретный дым.
В четверть десятого они выключили телевизор и заперли входную дверь. Я выждала еще двадцать минут – за это время мама успевала намазать лицо ночным кремом, подколоть волосы и убрать их под сеточку.
По-прежнему сама не своя от страха, я разложила на кровати подушки и мягкие игрушки и накрыла их одеялом. Оделась я в темное. В Южной Калифорнии даже в июне по ночам бывает прохладно, поэтому я надела однотонную плиссированную юбку и черный свитер под горло с рукавом «три четверти». Потом стянула волосы в хвост и открыла дверь в темный тихий коридор.
Света под дверью в родительскую спальню я не увидела. Пугаясь шороха собственных шагов, я кралась по коридору. Мне казалось, что меня того и гляди остановят, схватят, ударят, однако за мной никто не следил и свет нигде не зажегся. Я притворила заднюю дверь, крест-накрест обитую рейками, как у деревенского сарая, остановилась и посмотрела на дом.
Я поклялась больше никогда туда не возвращаться. После чего развернулась, заметила, что в конце тупика мигают фары, и побежала на этот свет, навстречу будущему.
Когда первый бак бензина закончился, нас охватил страх. Что нам делать? Как жить? Мне семнадцать, я беременна, аттестата о среднем образовании у меня нет, и работать я тоже не умею. Рейфу восемнадцать – и ни семьи, ни денег. Наших средств хватило только до Северной Калифорнии. Рейф делал то единственное, что умел, – подрабатывал на фермах, сперва на одной, потом на другой, и так до бесконечности, помогал собирать урожай того, что созревало. Мы жили в палатках, сараях и лачугах – везде, где можно было жить.
Помню, что я ходила вечно усталая, разбитая, грязная и одинокая. Работать в моем
